Юрий Вяземский - Великий понедельник. Роман-искушение

Оказалось, что Иоанн уже давно смотрел на Филиппа. Тем самым своим взглядом, который почти невозможно описать. Потому что обычные люди так не смотрят. Он очень тяжело смотрел, но в тяжести этой, если ей подчиниться, почти тут же открывались простор и свобода. Он смотрел, как ребенок, но этот ребенок как будто слышал, видел и знал то, что ни единой душе ведомо не было. Он в душу заглядывал, в самую ее сердцевину, властно и ласково, умело и невинно. И горько было от этого, больно и радостно, униженно и благодарно, долгожданно и почти торжественно.

Так он теперь смотрел на Филиппа. И видно было, что Филипп хочет что-то сказать, но молчит, хочет опустить глаза, но не смеет, хочет остановиться, но продолжает идти по дороге.

– Три года за Ним ходим, но каждый идет в свою сторону, – заговорил Иоанн совершенно обычным голосом, грустно и буднично. – Слушаем и не слышим. И чем больше Он нам рассказывает, тем меньше мы понимаем. И говорим, говорим, объясняя друг другу то, что не поняли, чтобы еще сильнее друг друга запутать. И каждый уверен в своей правоте.

– Что я не так сказал? – тихо спросил Филипп. И видно было, что очень не хотелось ему спрашивать, но взглядом своим Иоанн велел ему так спросить, и Филипп спросил.

И юноша-взрослый, старец-ребенок продолжил монотонно:

– Что не понимаем – понятно. Что не слышим – не страшно. Пугает уверенность.

И снова ласково-властным взглядом Иоанн велел Филиппу спросить, но тот, выпучив глаза и набычившись, устоял, приказа не выполнил и на этот раз промолчал. И тогда спросил Иоанн:

– Зачем ты всё это придумал и рассказываешь?

Филипп молчал.

– Неужели эти выдуманные теории тебе дороже той живой и прекрасной Тайны, рядом с которой ты живешь и которую даже не чувствуешь?

Филипп молчал.

– Бедный Филипп, – сказал Иоанн. – Как больно и одиноко тебе жить на свете, раз ты придумал это свое восхождение, какую-то красоту и любовь, которую у тебя отняли… Неужели так жестоко и так глубоко тебя ранили?

Филипп перестал идти и остановился.

Иоанн тоже остановился.

Иуда продолжал путь, как будто не слышал никакого разговора.

Одиннадцатый час дня

– Никто меня не обижал, – почти зло начал Филипп, не глядя в лицо Иоанну. – Ни в детстве, ни в юности… Разве природа меня обидела, сделав уродом. Рассказывали, что, когда мать носила меня, осел ударил ее копытом в живот. Родился я семимесячным и вот таким, как ты видишь меня: без шеи, с выпученными глазами, лысым на всю жизнь. Больше детей мать не могла иметь. Она едва выжила, рожая меня на свет.

Филипп замолчал и с такой обидой посмотрел на Иоанна, словно это он во всем был виноват.

– Мама твоя гречанка? – спросил юноша.

– Гречанка! – с вызовом ответил Филипп.

– А как ее звали?

– Зовут. Она, слава богу, до сих пор здравствует. Мелитой ее зовут.

– «Сладкая» значит?

– «Медовая», – поправил его Филипп и еще обиженнее продолжил: – Сам понимаешь, как они обо мне заботились. Единственный ребенок в семье. Пылинки сдували, слугам не доверяли. Во всех ранних воспоминаниях, которые у меня сохранились, рядом со мной всегда была мать. Лишь изредка ко мне допускали отца, который тоже души во мне не чаял… Всех бы так Бог обижал и наказывал!

– А отец у тебя иудей? – спросил Иоанн.

– Да, иудей. Но детство и юность провел в эллинском рассеянии, в Афинах. Учился и выучился на архитектора. Работал сначала в Ахайе, а после по распоряжению Ирода Великого вернулся на родину и обосновался в Панеаде, как тогда называли Кесарию Филиппову. Строил быстро и хорошо, пользовался уважением при дворе. Ирод его на многие стройки свои приглашал и очень щедро оплачивал. А после сын Ирода, Филипп, став тетрархом, поручил моему отцу перестраивать и украшать Кесарию… Семья наша всегда жила в достатке.

– А как вы оказались в Вифсаиде? – спросил Иоанн.

Филипп вздрогнул и снова почти зло посмотрел на юношу:

– Почему спрашиваешь?

– Ты ведь сказал, что вы жили в Кесарии. А когда мы с тобой познакомились, ты прибыл из Вифсаиды.

– Ну да, угадал! – вдруг нервно воскликнул Филипп. – Да, шли мы однажды с мамой по улице. И какая-то женщина, увидев меня, воскликнула: «Боже, какой урод! Только грязная язычница может выродить эдакое страшилище!» Не помню, что ей ответила моя мать. Но вот ты сейчас спросил меня, и я эту женщину сразу же увидел. Слов ее я не мог вполне понять, так как лет мне было немного: пять или четыре. Но взгляд ее я на всю жизнь запомнил. Так смотрят иногда на прокаженных… Ты эту обиду искал, Иоанн?!