Эфраим Баух - Ницше и нимфы

Сейчас, когда я агонизирую, деревья встречают весну новой зеленью и обновленным солнечным светом. Ну, а я — я оторванный и вертящийся на ветру лист. Колесо вселенной не оставит даже частички слабой памяти от моего сатанинского высокомерия.

В круговращении поколений ничего от меня не останется, а природа будет катиться из весны в зиму и снова — в весну.

Респектабельный дом агонизирующих существ, живущих, как в предбаннике, в преддверии потустороннего лучезарно бессмысленного мира, убивает меня своим ядом и бредом.

Потому я не верю, не хочу верить, что дымящаяся на солнце земля снова покроется зеленью, что голые кусты сирени когда-нибудь смогут вновь ожить и начать исходить лиловой пеной свежести и влаги, пробуждения и надежд.

В ранний рассветный час выглядываю в окно. И вот она, распустившаяся спросонок сирень, обалдевшая, пьяная, с охапкой-шапкой набекрень.

«Настанет день, — говорил Карло Гольдони, — и великий и малый превратятся в одно жевание». Это обычно повторял пекарь в Турине, у которого я покупал, как он любил выражаться, хлебобулочные изделия, и торопился запереться в своей комнатке, чтобы не наткнуться на соседей по гостинице, откуда-то прознавших, что я философ и при каждой встрече пичкавших меня Жан-Жаком Руссо, которого я не переношу. Против такого равноправия я отчаянно боролся всю жизнь — изо всех сил стараясь держать дистанцию от людей не моего уровня.

Но кто сегодня на земле ниже моего уровня?

Члены мои парализованы, величайший мозг со времен Аристотеля рухнул до отупения. Когда человек существует на уровне сточных вод, он может выступать за равноправие всех канализаций и мусорных свалок, быть «праведником» сброда, бунтующего во имя демократии. Да здравствует революция!

Опять меня сотрясает смесь мегаломании и самоуничижения.

Если жизнь унижает нас, значит, мы каким-то образом унизили правду. Ошибки прошлого выставляют засаду, готовясь нас уничтожить.

Все поколения стремятся уменьшить правду до понятия Бога, справедливости, любви или силы. Моим Богом и была сила.

Ныне, в своем полнейшем бессилии, я понимаю, что строил всё на песке.

Из моего одиночества выскочили, как из табакерки, бесы безумия.

Случилось то, что должно было случиться: пытаясь доказать безумие Бога, я сам сошел с ума.

В одиночестве можно достичь всего — кроме нормальности.

То ли человек, сидящий напротив двери, через которую я должен выйти на дневную прогулку, косит, то ли я сам стал косоглазым. Лучше было бы, если бы один из нас отвернулся от другого. Чего он смотрит на меня так, словно я собираюсь рвануть к окну, чтобы выброситься на свободу?

Быть может, я ничего не представляю собственной персоной, но, несомненно, нечто невероятное творится в мире в результате моей жизни, в которой так мало было друзей. Все счета собраны в царстве вечности, без вражды и без уважения к шарлатанам духа, типа Гегеля или Вагнера, осмелившимся скрывать правду даже от будущих поколений.

Через пятьдесят лет после моей смерти, когда я превращусь в легенду, моя звезда взойдет на небе в то время, как Запад будет погружен в спячку все более торжествующей глупости. Именно, тогда ослепительный свет моего учения вернется, будет изучена моя философия силы не как сила, а как высшая форма человеческой мудрости.

Если бы смог еще выйти на свободу, я бы углубился в египетскую Книгу мертвых, ту самую, составленную полторы тысячи лет до нашей эры.

В ней детально описана церемония похорон, дается руководство для души мертвого в стране богов. Все это также начертано на саркофагах и в папирусах. Вот, что должно быть поставлено во главу познаний человека.

Всё, чем сейчас забивают себе голову временщики, считающие себя сильными мира сего, как, например, дела нации, статус властителя, вопросы морали, — интересовали египтян, как скорлупа от лука.

А впрочем, нужно ли мне это руководство в пути туда — в загробный мир? Вкупе с остальной суетой сует, называемой жизнью, они сейчас интересуют меня тоже, как скорлупа от лука.

Так много моих знакомых — главным образом, близких, про которых я думал, что они меня переживут, — ушли из жизни. Богу следовало бы лучше следить за своим единственным увядшим венком.

Когда я стою у окна и гляжу на божий свет, то каждый раз думаю, что во время работы над своей «Феноменологией», Гегель иногда подходил к окну и видел войска Наполеона в воротах Йены.

Я тоже смотрю в окно дома умалишенных, здесь, в Йене, и вижу войско привидений Наполеона, проходящих мимо и насмехающихся надо мной, «философом с молотом» точно так же, как насмехались над Гегелем, исторической личностью, объемлющей все, человеком, открывающим эпоху и создающим ее.