Эфраим Баух - Ницше и нимфы

Проснувшись, я схватился за первую, попавшую под руку, мою книгу и, найдя какое-нибудь по-настоящему сильное место, на время успокоился. Только на время.

Слава человеческая — пустой звук, но желание ее — ненасытно.

Вообще, иллюзия — большая сила, поддерживающая душевное равновесие. Некоторые далеко не глупые люди считают, что до того, как человек стал отличать иллюзию от реальности, он жил в постоянном галлюцинаторном состоянии, принимая одним неразрывным потоком реальность и сновидения.

Потом уже сновидения назвали царской дорогой в глубинные области бессознательного. И если мерить наития души человеческой понятиями психиатрического анализа, то христианство — это шизофрения — вера в невозможное, успокоение: Мессия уже пришел. Иудейство же — неврастения — желание верить в невозможное, но знание, что это невозможно, ужасно нервирует вечным ожиданием Мессии.

Всю жизнь я любил блуждать по лабиринтам, но однажды, в Турине, ощутив себя Тезеем, похолодел от страха: кто-то перерезал нить Ариадны: так перерезают пуповину, связывающую с вменяемым миром.

В глубинах лабиринта слышался устрашающий шаг приближающегося Командора — ко мне, Дону-Жуану познания.

Стопа его была тяжела.

Стопа стихотворного размера сдерживала его рвение меня убить.

И все потому, вероятно, что я был и есть воистину человек лабиринта, ходячая провокация и, по сути, меня преследует Минотавр собственной моей совести. Не потому ли у меня особая неодолимая тяга к подземельям и руинам, в которых Минотавр совести особенно одолевает душу, а мир прошедшей жизни уменьшается, как в перевернутом бинокле.

Старинные кварталы Европы, проскальзывают мимо мертвыми ценностями, фоном развалин, от которых устойчиво веет смертью, хотя первое ощущение — приобщение к вечности, новизна мига, поцелуй камня, тёсанного руками Истории. Чувствуешь родство с этими камнями, ибо равно принадлежишь руинам.

Особая запредельная память, не выветривающаяся из сознания — в противовес земным породам, хранит мои прогулки по изгибающимся катакомбам Рима и Парижа, этим спиралям, похожим на круги Дантова ада, кстати, заселенным особым людом, который кажется промежуточным звеном между живым и мертвым миром, более близким ко второму.

Кстати, парадоксальным, я бы сказал, даже необъяснимым образом, эти подземные странствия развили во мне мастерство афоризма — инструмента, интеграла, неожиданно, мгновенно, парадоксально соединяющего несоединимое и, тем самым, обнажающего скрытую под хламом жизни истину.

Это потому, что не хочется быть интерпретатором, а мыслить неординарно, подземно или небесно, заново, что весьма часто кажется невозможным: каждый раз, на радостях, опять и опять обнаруживаешь краешек уже протоптанной тропы.

Жаждешь остановить мгновенье, успеть его рассмотреть, но время смущается своей наивной безвинностью, а от бега отказаться не может: это его сущность. И, главное, в поисках собственной сущности следует остерегаться примеров, ибо в них мгновенно выступает ограниченность, подсознательно умаляя веру в доказуемое, которое в силу своей глубины и серьезности должно быть абсолютно раскованным и беспримерным.

А открытость и незавершенность системы, взгляда, теории — одно из первичных условий их бессмертия. И если оно присутствует, то неважно, что его не видят. Просто на него наталкиваются, как — внезапно и впервые — на собственный пульс, еще не зная, но мгновенно ощущая, что на этом нитяном биении держится жизнь.

Уже на исходе этого сна, после всех его перипетий, вызывающих то радостное, то печальное сердцебиение, в душе запечатлелись строки:

Вспомнил, как впервые сердечной болью пришло отторжение от веры.

С юношеской категоричностью я пытался развернуть Книгу Книг, как ребенок разворачивает подарок, завернутый во множество свертков, и, в конце концов, обнаруживает Ничто.

Или как розу, с которой он срывает веки лепестков, и обнаруживает под ними Ничей сон. Более того, уже в процессе развертывания не помнит, где было Начало.

Потерянная изначальность скорее сводит с ума, чем принятая душой и разумом бесконечность.

Над этим ломали головы и на этом ломали головы даже такие упорные, я бы даже сказал, жестокие мыслители, как Гегель и Кант.