Виктор Андриянов - Полынь чужбины

В Лондоне Филипп довольно давно, и занесло его туда, как я знаю,— писал Найдич,— «ветром», который неожиданно задул против него в одном киевском районе. Разные бывают ветры — теплые и леденящие, ласкающие нежным своим дыханием и сбивающие с ног. «Ветер», которым снесло моего земляка Филиппа к далеким берегам Темзы, возник из ничего. За давностью времени лондонская исповедь земляка Тычины не таила в себе никаких расчетов — разжалобить ли знаменитость, прибывшую с родины, очернить ли что-либо из прошлого. Нет. Просто облегчающий душу «попутный» разговор — тоска по родным краям, по Днепру не подвластна годам (мы, эмигранты, это хорошо знаем).

В гимназии одного городка на юге Украины на него сразу обратили внимание: голова — на удивление. Самое трудное в точных науках ему открывалось, как говорится, с первого прикосновения. После гимназии местное земство направило его на свои деньги как особо одаренного в Киевский политехнический институт. В пору студенчества меня познакомил с ним Дмитрий Кочергин в театре Геймана по Меринговской улице. Он дружил тогда еще с одним политехником Остапом Рыбачуком, приехавшим в Киев с Волыни. Все вместе мы часто собирались на квартире у Кочергиных в Липках, на улице Ле-вашовской, как раз возле одной из первых в Киеве аптек. Мы любили бывать в домах, где останавливались Бальзак, Лист, Гоголь. Но всегда настоящим праздником были зимние мальчишники-пикники в дачной Дарнице, среди вековых сосен, куда с шумом добирались в переполненных вагонах чугунки.

Филипп был бесподобен на этих пирушках. Он всегда выбирал тихое место, там, где ночевали косули. И каждый раз подчеркивал: учитесь, мол, у наших младших братьев выбирать уютное местечко, видите, как они словно за бруствером прячут грудь, ложатся навстречу ветру, чтобы потоки воздуха скользили вдоль шерсти; лежат и слушают, как играет ветер в дятловых гнездах на верхушках старых дубов...

В один миг мастерил Филипп треногу, разжигал костер, а Остап варил изумительный казацкий кулеш с салом, приговаривая:

— Казацкий кулеш — это такой, чтобы ложка стояла в нем. И вообще, лучше нашей кухни я ничего на свете не знаю.

Я тогда взорвался:

— Надоел, Остап, твой квасной патриотизм.

Он вдруг схватил меня за грудь.

— А ты заткнись, шульгинист павшивый.— Вместо «р» он говорил «в».—Вам подавай монавхию, вассейского цавя-батюшку. Единую, неделимую... На Укваине живешь, укваинское сало жвешь... В Укваины свой путь, самостийный.

Недаром в тот день утром разразилась январская гроза.

— Оба вы дуваки и пвохиндеи,— съязвил Кочергин.

Мы с Кочергиным были разгорячены шампанским, а Рыба-чук — пивом, выпить которого он мог, казалось, целую бочку. Только непьющий Филипп помалкивал да подбрасывал поленья в огонь.

Еле-еле мы уладили эту ссору в кафешантане «Аполло». Помню, Остап там разошелся, начал приставать к какой-то шансоньетке:

— Вы, бавышня, стевва и очень мне нвавитесь,— и дико гоготал.

А я даже опоздал на проводы Верочки Роговской — Надиной сестры, приехавшей погостить в Киев к Кочергиным. Какие она письма мне писала! Словно обнажала себя...

Далекое время. И правда, дураками, балбесами мы были. А потом пути наши разошлись. Иных уж нет, а те далече... Вот след Остапа Рыбачука и вовсе затерялся. Говорят, сбежал в Бразилию. Вроде бы в той же Дарнице в годы фашистской оккупации свирепствовал Рыбачук в концлагере, где мучили военнопленных. Неужели и вправду докатился до этого «самостийник» Рыбачук? Впрочем, он шел к этому...

А Филипп?

Блестяще закончив политехнический институт, он остался в Киеве. Родители (отец — ветеринарный врач, мать —машинистка) сняли для него в одном из районов Киева комнатушку— он был еще холостяком. Там и революция застала.

Маловато было тогда образованных специалистов в Киеве, а тут сам Филипп с его «божьей искрой»... Конечно же, был нарасхват. На заводишке, где он трудился, его называли чудодеем на все руки, «магом». Где в районе с техникой заминка — давай «мага»!..

У одного районного начальника был старенький «фордик» — «чихнет», не захочет — убей его, «молчит». Водитель начальника, прямо скажем, в механике был ни гугу. И начальник сказал ему: «Сегодня воскресенье. Пойди и попроси сам знаешь кого».

Филипп был дома, на коммунальной квартире подкачивал примус, готовил завтрак из одной картошки и горсти ячменных зерен —время было тяжкое, голодное.

Давно известно: убогий всегда завистлив, нетерпим он к тем, кто превосходит в чем-то его. Даровитый мастер на все руки не раз уже выручал районного начальника: пошепчет, пошепчет—и колеса непременно завертятся. А приставленного к «автотехнике» неумеху зависть гложет...