Андрей Колганов - Йот Эр. Том 2

Нина, помявшись немного и продолжая краснеть, присела на краешек стула у столика композитора. Да, он, пожалуй, ровесник ее отцу (тут она угадала), хотя их физическую форму и сравнивать нечего. Правда, ничего не скажешь — лицо, хотя и простоватое, но живое и умное. Вот только глазки слишком масленые… Краем глаза изучая объект, девочка продолжала щебетать:

— Ах, не знаю! Мне так хотелось познакомиться с настоящим композитором, который написал столько очаровательных песен! Я так боялась, думала вы гордый, недоступный, а вы, оказывается, совсем как обычный человек!

— Что вы, паненка, какой же я недоступный! — с радушной улыбкой промолвил Карасиньский. — И я на самом деле обычный человек.

— Нет-нет, не говорите так! — с пылом возразила Нина. — Человек, способный творить такое чудо, как ваши песни, не может быть обычным!

— Простите, прекрасная пани, а будет ли мне позволено узнать ваше имя? Или это тайна? — осведомился ее визави.

— Ах, я совсем потеряла голову! — всплеснула она руками. — Это так невежливо с моей стороны!

— Так как же вас зовут? — повторил Зигмунт.

— Янка… — пролепетала девочка. — То есть Янина, пан Красиньский.

— Зигмунт. Для вас — просто Зигмунт.

Вскоре выяснилось, что сочинитель песенок оказался не только композитором, но и скрипачом, пианистом и саксофонистом, а заодно и дирижером. Правда, большинство своих умений ему продемонстрировать не удалось. Скрипка была у него в номере, но его попытка пригласить туда Нину была встречена ею недоуменным взглядом и решительно отвергнута. Ну как же — светский этикет не допускает, чтобы юная паненка, к тому же несовершеннолетняя, отправлялась в апартаменты к мужчине, да еще и наедине! Нет, это совершенно за гранью допустимого!

Пану Зигмунту пришлось рассыпаться в извинениях и перевести разговор на другую тему:

— Скажите, Янина, а какая из моих песен больше всего запала вам в душу?

— Ах, они все такие чудесные! Но мне хотелось бы, чтобы вы спели мне ту, к которой у вас самого лежит душа, — ответила девочка.

— О, моя милая паненка, у меня есть такая песня! И я хочу посвятить ее вам! — с энтузиазмом воскликнул композитор. Подойдя к фортепиано, стоявшему на небольшой эстраде в кафе (в дневное время там еще не было музыкантов), он откинул крышку, взял несколько аккордов и начал:

Прилипчивый мотивчик и запоминающиеся строчки припева этой песенки, написанной весной 1939 года, успели стать популярными еще до войны. Потом грянуло нашествие швабов. Его постоянный соавтор, Шимон Каташек, попал в Варшавское гетто и был расстрелян в Павяке (известная тюрьма, оказавшаяся на территории гетто). А Зигмунт Карасиньский всю войну отсиживался как раз здесь, в Закопане. Сегодня же песенка снова отправилась в победное шествие по Польше, желающей забыть ужасы войны:

— Чи паменташ те ноц в Закопанем?

«Интересно, скольким пенькным пани ты уже успел посвятить эту песню?» — с отстраненным любопытством подумала Нина. Все попытки пана Зигмунта напроситься сегодня на свидание она, продолжая смущаться и краснеть, все же отвергла. Но композитор уже, что называется, завелся. Так что в кружении собственной головы он был виноват ничуть не меньше, чем девчонка, которая его раздразнила. А кружение это достигло такого накала, что пан Зигмунт на ночь глядя попытался проникнуть в домик, где проживал предмет его страсти. Попытка это была своевременно пресечена охраной курорта — довольно бдительной, поскольку ловить ворон в Польше 1946 года было опасно для жизни.

На следующий день Карасиньский был близок к точке кипения. Глядя на него, Нина решила: «Третий день уже пошел — пора». Тут как раз подоспел вопрос Зигмунта, произнесенный голосом, преисполненным трагизма:

— Жестокая обольстительница, неужели вы не подарите мне хотя бы несколько минут наедине?