Всеволод Иванов - Александр Пушкин и его время

— Какая станция?

— А Черная грязь! — ответила девушка с поклоном. — Не угодно ли, сударь, чайку? Молочка парного? Калачиков?

Навстречу от станции тяжело отъезжала высокая почтовая карета четверней, из окошек выглядывали пассажиры, почтальон трубил в рожок.

«Нет ли знакомых?» — подумал было Пушкин, но не взглянул, задремал.

С 24 мая Пушкин приехал в Петербург, остановился по рекомендации дядюшки на Мойке, в Демутовом трактире, где занял две скромные комнатки во двор окнами, здесь он жил еще мальчиком с дядюшкой Василием Львовичем летом 1811 года, когда поступал в Лицей. Переодевшись, приведя себя в порядок, немедленно поехал к родителям своим, жившим на Фонтанке, у Семеновского моста…

Встреча была трогательна — успехи сына заставили батюшку и матушку забыть, простить прежние обиды, огорчения, тревоги: блудным сыном Александр уже не был никак! Надежда Осиповна плакала как ребенок, прослезился и батюшка.

Да еще при первом свидании присутствовал барон Дельвиг, он и в отсутствии Пушкина навещал постоянно его семью, интересовался ею. Встретившись, оба друга плакали, тискали друг друга в объятиях, целовали друг другу руки…

Верный Дельвиг ведь еще с Лицея увидал в Пушкине смену и преемника Державина.

писал он.

Радость, ласка родителей, чтение «Бориса Годунова» у Дельвигов, встречи со старыми знакомыми, успех в обществе, наконец, сам Петербург — все волновало поэта, все будило в нем и воспоминания, и радость, и мысли, и энергию. Матушка Надежда Осиповна все время собирала публику к себе к обеду «На Пушкина», причем сына заманивала она любимым его блюдом — печеным картофелем…

За время отсутствия Пушкина Петербург изменился. Город теперь как-то напоминал сильно вырубленный могучий лес. Не стало в нем никаких ни «Арзамасов», ни «Зеленых ламп», ни тайных обществ. Беда опалила Петербург, он стал беднее, суровее.

Вскоре по приезде Пушкин пошел майским вечером из Демутова своего трактира погулять и вышел на Сенатскую площадь. Солнце садилось за Галерной гаванью, осыпая воды, город багровым блеском, зажигая бесчисленные окна, чернел Исаакиевский плавучий моет, к самой Неве, распластавшись, прилегла Петропавловская крепость…

Пушкин смотрел на Сенат и Синод, искал на них следы пушечной картечи — здесь полтора года тому назад разыгралась трагедия 14 декабря.

Никаких следов! Здание было заштукатурено, закрашено. А ведь был и снег, и лед на Неве, дымилась на морозе кровь, гремели пушки, царь бил картечью по гвардии своей, по опоре трона, по дворянству, по образованному сословию. Никаких следов…

Залита багровым светом Сенатская площадь, и на скале недвижно скачет Медный всадник…

Мерное цоканье копыт на набережной. В легких дрожках, увлекаемых во весь мах тяжелым орловским рысаком, мчался молодой рыцарь.

Приостановились, замерли, сняв шапки, прохожие. Присела в реверансе дама в мантилье. Пушкин снял шляпу. Взяв на караул, застыли два гренадера в медвежьих высоких шапках, стоявшие у памятника.

— Царь!

От этого слова тянуло железным холодом. Рассказывали же, что на одном из парадов Николай шел по фронту недвижных солдат, замерших в идеальном равнении. Все отменно. Царь был доволен.

И все же сделал замечание:

— Стоят отлично! Жаль вот только — дышат! Да, дышат! Дышат они! Не могут не дышать! Как же эта молчаливая гранитная пустыня непохожа на ту цветную метель, что Пушкин всего неделю тому назад видел в день отъезда из Москвы в Марьиной роще на семике! Прибой народных волн, колыханье, веселье десятков тысяч празднично одетых живых людей, пляшущих на могилах своих предков в зеленой, звонкой, солнечной роще… Солнце садилось в темную воду среди огненных мачт и паутин такелажей у Васильевского острова, косая тень от Сената крыла углом площадь, в красные облака взлетел и молнией сверкал шпиль собора Петропавловской крепости.

Но по-прежнему бронзовое копыто летящего коня давило клубящегося змия, по-прежнему неуклонно указывал всадник на Запад. Вперед! Только вперед! На Запад!

Тяжелы были впечатления. И все же перед Пушкиным был тот самый Петербург, который он так когда-то любил, откуда был изгнан на семь лет, куда вернулся из изгнанья триумфально, несмотря ни на что — первым поэтом в стране. И при всей этой мрачности Петербург не будил в поэте гнева, не звал его к мести. Ведь он уже написал своим друзьям в Сибирь вещие и мужественные слова: