Борис Акунин - Бох и Шельма (сборник)

Проехали единственной улицей к площаденке, где княжье подворье – и не подворье даже, а ветхий, почерневший от времени терем с высоким, но покосившимся крыльцом. Забора, и того не было.

Там толпились люди: десятка два кольчужных дружинников, человек сорок мужиков с топорами. Собрались куда-то. Надо думать, на войну. В сторонке – бабы, заплаканные, молчаливые. Это у черного люда такой глупый обычай: если кто отправляется на войну или в дальнее странствие, провожать с ревом и причитаниями нельзя, а то живыми не вернутся. Мужикам же не положено оглядываться на жен и вздыхать. Потому бабы и мялись сами по себе. Когда ополчение уйдет, они заголосят. Но не раньше. Оно и в Новгороде так, у простых-то.

Еще на площади были две запряженные телеги и оседланный конь, без всадника.

Смерды обступили Сыча, стали спрашивать про Яшку – откуда-де татарин.

– Где князь? – спросил Федорыч, ничего не объясняя. – Почему вы доселе тут, вояки? Я-то думал, вы уже в походе, догонять придется. Кто на ночь глядя выступает? Через час-два темно будет.

Ему ответили:

– Мы что? Князь всё с невестой прощается. От послеполудня ждем.

Яшка жевал тряпичный ком, вертелся на лошадиной спине, выворачивался, чтоб лучше видеть и слышать.

– Развяжите ему ноги, посадите в седло, – велел Сыч. – Куда он теперь денется. А подойдет князь, выньте кляп.

Тут на крыльцо вышли трое, и Шельма на мужичье смотреть перестал.

Девка и двое мужчин. Ну-ка, который князь, молодой или старый?

Молодой, по всему видно: богатырская стать, золотая бородка, высокое чело, гордый взор, алое корзно поверх блестящего доспеха – как есть князь, не спутаешь. Он для Яшки сейчас был самой важной здесь особой, на нем бы всё внимание и сосредоточить, но скользнул Шельма быстрым взором по деве – и на время позабыл о своем недосужном положении. Глаза будто прилипли.

Господи боже, есть же на свете красавицы! Яшка на своем веку много распрекрасных баб-девиц повидал, грех жаловаться. Но такой не наблюдал ни в Новгороде, ни в Москве, ни в Любеке, ни в Риге, ни в Сарае, ни в прочих великих городах, против которых Таруса эта – кучка хвороста.

У девы спустился с головы узорчатый плат, и гладкие волосы медвяного цвета, стянутые в тугую косу, воссияли на позднем солнце, будто золоченый шлем либо царский венец. Лик был бел и округло-тонок, словно нераспустившаяся озерная кувшинка. Глаза широко раскрытые, лучистые и даже издали видно, что лазоревые – будто два василька.

– Ах, милый, – молвила неземная красавица, – неужто прямо сей час и уедешь? А я не хочу!

Что у ней был за голос! Нежно-волшебный, до того отрадный, что неважно, какие им рекутся слова, – слушать бы вечно да жмуриться.

Князь ответил что-то ласковое. Самое бы время Яшке на него получше глянуть, вслушаться, но всё не было сил отвести глаза от девы.

Правда и то, что Шельма теперь о себе тревожился не сильно. Князь, какой он ни есть, это не лапотное мужичье. Всегда уболтать можно.

По крыльцу, чуть сзади, спускался еще и третий, неинтересный. Какой-то жухлый, длиннобородый, в зеленого сукна шапке с бобровой оторочкой и длинной суконной же летней шубе на серебряных защепах. Боярин или дьяк. Топтался по-за распрекрасной парой, ничего не говорил.

На площади (Яшка, опомнившись, осмотрелся) мужчины все глазели на деву, бабы – на князя. Стало очень тихо, каждое слово слышно.

– Свет мой ясный Степанушка, – вздохнул витязь. – Пора. Ночь скоро. Свидимся ли – Бог весть. Судьба ль нам обвенчаться?

– Свидимся, как нам не свидеться, – прожурчал дивнозвучный голос. – А коли свидимся, то уж непременно обвенчаемся. Нельзя нам не обвенчаться.

– А если не свидимся? Если я голову сложу? Ведь вся татарская сила на нас идет. Не бывало еще, чтоб Русь взяла верх над ханским войском. А бегать я не стану, ты меня знаешь. Лучше костью лягу.

Князь был печальный, а его невеста – нисколько. Однако сердиться она умела. Сдвинула ажурные брови, топнула ножкой:

– Нет уж, этого ты не смей! Ты мне слово дал! Уж и о свадьбе объявлено! Батюшка велел мне платье пошить грецкой тафты, да опашень атласный!

– Три с полтиною рублика плачено, за платье-то, – сунулся сзади длиннобородый. – Мне для моей душеньки ничего не жалко.

И всхлипнул, утер слезу.

Отец, стало быть. И как только от этакого обмылка на свет чудо чудное произвелось? Загадка господня.