Алексей Новиков - Впереди идущие

В первые же дни новому редактору «Современника» пришлось отвечать на требование цензурного комитета – указать поименно всех сотрудников. Внеся в список Белинского, Иван Иванович сделал примечание: по тяжелой и неизлечимой болезни ныне он вовсе не участвует в «Современнике».

Белинский умирал.

Если выдавался погожий день, Виссариона Григорьевича под руки сводили с лестницы и усаживали во дворе, под чахлым деревцем. Он сидел здесь часами, понурив голову и почти без движения. Все усилия его сводились к тому, чтобы набрать побольше воздуха и хоть раз вздохнуть полной грудью. Воздуха никогда не хватало… Виссарион Григорьевич поглядывал на слабосильные деревья, кое-как отвоевавшие себе жизнь на петербургских задворках. Должно быть, и деревья тоже томились и тосковали о воздушном просторе.

Едва начинался ветер или захожая тучка нависала над Лиговкой, к больному поспешно спускалась Мари. Она уводила мужа в дом и укладывала его, ловко подложив под голову взбитую подушку.

– Спасибо, Мари, – привычно говорил Виссарион Григорьевич, только уже не прибавлял: «Авось и я тебе отслужу».

– Идет лето, ты начнешь поправляться, – повторяла Мари; только, может быть, она говорила об этом слишком часто, добрая Мари.

…Виссарион Григорьевич хорошо знал, что деньги, которые привозит Некрасов из кассы «Современника», исчезают, как вода, вылитая в песок. Да и немного было этих денег. Запрет иллюстрированного альманаха крепко ударил по «Современнику» рублем. А расходы по журналу были особенно велики с начала года. Некрасов всячески изворачивался, чтобы вырвать для Белинского как можно больше денег. Виссарион Григорьевич еще больше мучился от сознания, что уже ничем не может помочь «Современнику».

Может быть, Мари была плохой хозяйкой. Может быть, не умела считать денег. Но она ничего не жалела для больного. И боролась, как умела, с надвигающейся нищетой.

Как-то Виссарион Григорьевич невзначай попросил дать ему свежую рубашку. Мари растерялась.

– Прачка не приготовила белья к сроку… – лепетала она. Истина же заключалась в том, что прекрасные рубашки из голландского полотна, которые дюжинами сшил себе Виссарион Григорьевич во время путешествий, были проданы по крайней нужде. Остались лишь две-три перемены.

– Обойдусь, – сказал он, – нечего потакать моим капризам.

Мари тихо сидела около кушетки, пока больной не заснул. Он спал долго и тяжело. Когда проснулся, в кабинет вошла Мари с рубашкой, сверкающей чистотой.

– Вот и напрасно ты корила прачку, Мари! – Казалось, Виссарион Григорьевич не обратил внимания на ее руки, красные и распухшие от стирки. – Присядь, отдохни!

Ему трудно говорить. Может быть, поэтому он не говорит Мари о несвершенных замыслах, об истории русской литературы, которую собирался написать, о капитальных статьях о Лермонтове и о Гоголе, которые обещал читателям… Да разве перечтешь все, что замыслил и не исполнил! А глянет Виссарион Григорьевич на Мари – нет ей нужды о том знать…

Медленно тянутся часы. Если бы хоть раз, один только раз, вздохнуть свободно!..

Иван Иванович Панаев застал Белинского подле дома, на скамейке под деревом, едва покрытым первой листвой. Начал было Иван Иванович с утешительных слов, какие попались на язык.

– Полноте говорить вздор! – перебил Белинский.

По счастью, у Ивана Ивановича была в запасе важная новость: Гоголь в России!

Белинский поднял голову. Слушал рассказ Панаева о том, что Гоголь, спутешествовав в Иерусалим, вернулся морем в Одессу, где и попал в карантин по случаю холеры. А друзья москвитяне ждут не дождутся его в Белокаменной. Их-де полку прибыло!

– Пустое! – сказал Белинский. – Вовсе забудется его злосчастная «Переписка», а «Мертвые души» останутся России навечно.

Внезапно у него поднялось удушье.

– Жену!.. Позовите!..

Доктор Тильман, заехав вечером, сказал Марье Васильевне, что не может поручиться и за завтрашний день.

А смерть все еще не могла одолеть могучую натуру Виссариона Белинского. Кто бы ни заехал на Лиговку, к каждому обращал он нетерпеливый вопрос: нет ли новых верных известий из Франции?

И все чаще впадал в сон, похожий на забытье. Он видел себя в Париже, на улице Мариньи, и спрашивал:

– Что же будет, Герцен? – Потом просыпался и, медленно возвращаясь к действительности, говорил так тихо, что Мари едва могла разобрать: – Тревожно Герцену, ох как тревожно!.. А куда пропал Тургенев?..

Марья Васильевна думала, что начался предсмертный бред. Подала микстуру. Микстура расплескалась и пролилась.