Юрий Нагибин: Александр Благословенный

Балконы забиты прекрасными дамами, юными девицами, смешливыми гризетками, дерзкими демимонденками и всеми прочими существами женского рода.

— Да здравствует император! — В этом мощном всенародном крике побеждает звень женских голосов.

В Александра летят цветы: розы, гортензии, хризантемы, иные дамы бросают букеты, которые рассыпаются в воздухе и падают на императора многоцветным дождем.

Смуглая рука метнула венок, упавший прямо на каску императора и словно бы увенчавший его лаврами.

Он поднял голову и увидел обнаженные стройные ноги, уходящие в прозрачную темь короткой юбочки. Александр покраснел, что заметила дарительница венка. Она приветно вскинула руки, отчего юбочка поддернулась еще выше, наградив победителя, как пушкинского пастушка, «лицезрением всей прелести».

Александр повернулся к генерал-адъютанту князю Волконскому.

— Ей-богу, князь, ради этого стоило воевать.

— Легко понять того дракона, который брал с покоренной страны дань женщинами, — с улыбкой отозвался Волконский.

— Особенно если эта страна — Франция, — отшутился Александр и снова возвел очи горе.

Его ждало еще много волнующих впечатлений…

…Александр входит в свой кабинет в сопровождении флигель-адъютанта. Зябко потирает руки.

— Воистину — Зимний дворец. На улице лето, а здесь собачий холод. Затопите камин.

И пока флигель-адъютант умело и споро разжигал камин, Александр со вкусом готовил себе работу: достал из бювара гербовую бумагу, придирчиво выбрал и опробовал гусиное перышко, проверил песочницу — полна ли.

От хорошей тяги зашумело пламя в камине.

— Вы свободны, — сказал Александр адъютанту.

Вместо того чтобы повиноваться, тот подошел к государю и подал ему сложенную бумагу, ловко выхватив ее из-под обшлага.

— Что это? — недовольно спросил Александр.

— Плод моего усердия, Ваше Императорское Величество.

— Слухи? — брезгливо сказал Александр, бросив близорукий взгляд на бумагу.

— Список, Ваше Императорское Величество.

— Что еще за список?

— Офицеров, злоумышляющих против Вашего Величества, заговорщиков. Членов тайного общества.

Александр тщательно скатал список в трубку, подошел к камину и бросил его в пламя.

— Занимайтесь своим прямым делом, подпоручик.

— Нет прямее дела, чем радение о благополучии и спокойствии государя! — Верноподданническая тирада прозвучала почти нагло.

И наглость эта смутила Александра. Мальчишка, щенок, знал, что делает, и чувствовал себя в своем праве. Александр сказал неожиданно для самого себя ласково:

— Можете идти, голубчик…

По уходе адъютанта Александр принялся за письмо.

«Любезный друг Михаил Михайлович! Зная, сколь радетельно привержены Вы пермской земле, цветущей под Вашим попечением, считаю все же сию заботу недостаточной для ума и таланта столь великого государственного мужа. Другой Вам надобен простор, другой размах забот, и потому призываю Вас…» — Перо замерло над листом бумаги.

Александр взял колокольчик и позвонил.

В кабинет ступил адъютант.

— Граф Аракчеев еще не явился?

— Давно ждет, Ваше Величество!

— Почему не доложил? Проси!

Вошел Аракчеев: некрасивый, топорный, но крепко сбитый, большестопый, с неуклюже-надежной поступью.

— Вот, Алексей Андреевич, нуждаюсь в твоем совете. Хочу вызвать Сперанского. Хватит ему в провинции крохоборничать. Пора вернуться к прерванной войной работе.

— Это к реформам, что ли? — прищурился Аракчеев — раболепие как-то странно сочеталось в нем с наглостью под покровом простоты.

— Да, пора отважиться. Рабство позорит Россию. Русский мужик заслужил свободу на полях Бородина и Лейпцига. Россия больше всех отдала победе, а в Париж я привел рабов. Рабы-освободители, — горько усмехнулся Александр.

— Казаки не рабы, — проворчал Аракчеев.

— Ты, Алексей Андреевич, вроде парижских девиц, для них все русские — «казакен». Донцы атамана Платова — капля в крепостном море. Так вот, что предложить Сперанскому — Госсовет или особое министерство учредить?

— Ах, батюшка государь, как повелишь, так и будет, — всхлипнул Аракчеев. — Велишь — все под Сперанского пойдем. Топнешь ножкой, спустим штанцы, пущай нас семинарист березовой кашей потчует.

— Заговариваешься, Алексей Андреевич!

— Все от простоты и честности. Не могу лукавить с моим государем. Не приучен. В иезуитских школах не обучался, хохлацкому двоедушию от природы чужд и чернильного семени сроду не грыз. Душа у меня русская — сырая, и русский ум — простак.