Александр Филимонов: По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо

А никого не пришлось осаживать. Вся дружина пешая тут и повалилась, где застал ее приказ, кое-кто тут же снял ноговицы и теперь студил в зеленой траве взопревшие босые ноги. Шутка ли, третий день в походе, два раза только и останавливались, жевали на ходу. Мстислав Ростиславич, тот, говорят, даже и не спал. Видели его вчера, когда проехал к передовому полку в окружении разодетых как павлины надменных отроков своих. Глаза князя горят, а сам бледный, за меч держится, вроде боится чего-то.

Известно, кого боится князь Мстислав — дяди своего, молодого Всеволода Юрьевича, который неделю назад сел на княжеский стол во Владимире после смерти брата своего — великого князя Михаила. По кончине Михаила нынче девять дней исполнилось. А Мстиславу-князю сидеть бы в Новгороде, пока сидится, а ко Всеволоду послать с поклоном: будь нам отцом, великий княже, а мы под твоей рукой станем жить и во всем твоей воле повиноваться. Так ведь нет! Давно уж Мстиславу нашептывали — и нашептали: взыграла гордыня, кинулся князь Мстислав в Ростов дружину собирать да бояр ростовских слушать. А те и рады. Не любо им владимирское великое княжение. Раззадорили князя Мстислава: хоть Всеволод тебе и дядя, а ты — старше и стол княжеский добудь. А мы поможем. Управимся с чернью владимирскою, тебя на трон посадим, и вся земля будет наша!

Будто бы Всеволод предлагал племяннику мир. И Мстислав, видя такое миролюбие, будто бы пошел на попятный, да уж тут ростовцы ему не дали мир заключить. В три дня собрали войско и выступили в поход на ненавистный Владимир. И князь Мстислав — хочешь не хочешь, а во главе. Заторопил поначалу: скорей, скорей. Обозы под Переяславлем отстали — а, ничего, догонят, к Владимиру налегке выйдем! А до него пути еще два дня добрых, кто с собой хлеба в суму захватил — тому хорошо. А кто последнюю горбушку сжевал — тот не печалься и не тужи: во Владимире всего вдоволь возьмем! Богатый город Владимир.

Теперь вот встали на полпути. То ли подмоги ждать, то ли обозов отставших.

Пешая сотня Ондрея Ярыги расположилась в небольшой березовой рощице на краю поля. От князя никаких приказов, кроме как сидеть да ждать, не последовало, и сотник пребывал в раздумье: приструнить ли своих, чтобы были наготове к бою, либо дать им отдых. Подумав, решил махнуть рукой — будь что будет, а в случае чего собраться успеют. Сотня и сама склонялась к такому решению. Уж и костерки разложили, и говор потек мирный, неторопливый, и пошли нанизываться на прутья молодые подберезовики, которых много в этой рощице вылезло после дождя. Ярыга постоял-постоял да пошел искать кума, тоже сотника, — не удастся ли узнать чего нового. За себя оставил пока Любима Кривого, дальнего своего родственника.

Любим принял это как должное. Немного только огорчился — еще утром он доел последний хлеб с последней луковицей и сейчас разохотился было грибов на углях испечь: и прут срезал, и ошкурил его. А когда старшим над всеми остался — вроде неловко с грибами возиться. Теперь ходи с озабоченным видом, похлопывай этим прутиком по обувке, а близ костров, вокруг которых сидят да жуют твои подчиненные (эх, подольше бы Ондрей не возвращался), похаживай медленно — вдруг угостят. Да ведь не угостят.

Ну и не надо. Вот вернется Ондрей (скорей бы возвращался), попросит у него хлебушка. Сам затянул к себе в сотню — неужели хлебца не даст? А может, и сальца кусочек. Наверное, есть у него сало-то. У них двор в Ростове богатый, свиньи огромные, страшные. Как их осенью режут — вся улица сбегается поглядеть. Сам протоиерей Илия приходит полюбопытствовать. Постоит, посмотрит, поужасается, вдруг улыбнется и осенит всех крестным знамением, да и пойдет себе в свой собор. Одну-то свинью, а то и двух ему Ондреева дворня на дом доставит, как положено от веку властью княжеской и отцами Святой Церкви.

Вспомнив Ондреевых свиней, Любим окончательно расстроился: на его собственном захудалом дворе таких не водилось. Не было Любиму Кривому удачи ни в жизни, ни в хозяйстве. Да вот взять хоть прозвище. Отец — верно, кривой был, бельмо на правом глазу имел. А тут оба глаза целехонькие, а прозвище так и приклеилось с малых лет. Матушка назвала Любимом, а отец пожелал перекрестить в Лазаря, чтобы носил христианское имя. Не пристало новое имя. После матушкиной кончины отец сильно во Христа уверовал, однако успел сына женить, потом в монахи постригся, а все накопленное, за всю жизнь сбереженное, пожертвовал в монастырскую казну. Ах, ларчик тот, окованный зверями, птицами да цветами заморскими, до сих пор перед глазами стоит! Сорок, а то и с полсотни гривен серебра в нем было. Да узорочье маменькино, да полотна тканого большой сундук почти полный. Все монахам досталось да игуменам. Сам отец ушел к святым местам, в Киев, и больше его Любим не видел. Только, кажется, родитель-то мало о сыне молился, оставленном им с молодой женой без наследства, с одним благословением. С этим ларчиком хотел Любим начать свою семейную жизнь, в купцы выйти, а то нанять работников да ткацкое либо гончарное дело завести. Нет, без серебра дело не начнешь.