Конн Иггульден - Кровь богов

– Он был Гаем Юлием Цезарем, сыном Гая Юлия и Аврелии, из Юлиев, род которых восходит к Энею из Трои, сыну Венеры. Он был консулом, и он был императором Рима. Он был отцом страны, и прежний месяц, квинтилий, переименовали в его честь. Кроме всего прочего, ему поклонялись как богу. Все это говорит о том, как мы чтили Цезаря. Наш достопочтенный Сенат постановил, что тело его останется нетронутым, под страхом смерти. И даровал неприкосновенность всем, кто был с ним в момент его смерти. По законам Рима тело Цезаря священно. К нему нельзя прикасаться. Храм его плоти должен остаться нетронутым, так повелевает наш закон!

Он помолчал, прислушиваясь к ропоту недовольства, прошелестевшего над огромной толпой.

– Он не вырывал эти титулы силой из рук Сената, из наших рук. Он даже не просил их, но они даровались ему, лились на него потоком, в благодарность за его службу Риму. Сегодня мы чтим его снова в вашем присутствии. Все вы свидетели чести Рима.

Один из центурионов неловко переступил с ноги на ногу, и Марк Антоний посмотрел вниз, а затем снова поднял глаза, встретившись взглядом с сотнями тех, кто стоял в толпе. В них он увидел злость и стыд, после чего кивнул, глубоко вдохнул и продолжил:

– По нашим законам, по нашей римской чести, мы дали клятву защищать Цезаря всей нашей мощью. Мы дали клятву, что те, кто не сможет его защитить, будут навеки прокляты.

Толпа застонала громче, словно все поняла, и Марк Антоний возвысил голос.

– О, Юпитер и все боги, простите нас за нашу неудачу! Проявите милосердие к нам, не сдержавшим слова. Простите нам всем наши нарушенные клятвы.

Он посмотрел на тело своего друга. Потом его взгляд на мгновение метнулся к зданию Сената. На ступенях стояли люди в белом, стояли и наблюдали. Со ступеней открывался прекрасный вид и на тело, и на оратора, и Марк Антоний задался вопросом, наслаждаются ли они своим правом занимать столь выигрышные места. И в толпе многие обратили враждебные взгляды на стоявших перед зданием Сената.

– Цезарь любил Рим. И Рим любил своего лучшего сына, но мы его не спасли, – продолжал Антоний. – Никто не будет мстить за его смерть, за все законы и за пустые обещания, не сумевшие удержать кинжалы. Закон – всего лишь желание людей, записанное и обретшее силу, без которой он – ничто.

Он выдержал паузу, чтобы дать им подумать, и толпа откликнулась, зашевелилась, сердца забились сильнее, кровь побежала быстрее. Они все ждали его слов. Еще один центурион посмотрел на консула, и в его взгляде читалось молчаливое предупреждение. Он попытался заглянуть Марку Антонию в глаза, но тот его проигнорировал.

– От вашего имени Сенат объявил амнистию тем, кто называет себя Освободителями. От вашего имени закон должен выполняться. Тому порукой ваша честь. Это тоже священно, нерушимо, – провозгласил оратор.

Толпа зарычала, и Марк Антоний заколебался. Толпа могла сделать с ним, что хотела, как и с центурионами, стоявшими вокруг возвышения. Стоило ему перегнуть палку, слишком усилить чувство вины или разозлить, и толпа проглотила бы его. Он шел по лезвию ножа, прекрасно отдавая себе отчет, на что способны разъяренные римляне. Вновь он посмотрел на сенаторов и увидел, что число их заметно уменьшилось, потому что они тоже прочувствовали настроения толпы и просчитали, на ком она может выместить свою злость. Марк Антоний улыбнулся, собравшись с духом и зная, что хотел от него Юлий. Он знал это с того самого момента, когда увидел Кассия и других заговорщиков, входящих в Сенат с высоко поднятыми руками, чтобы показать всем, что на них кровь тирана. Он хотел, чтобы народ Рима понял, что сделали эти люди. Чтобы увидел, что произошло.

Марк наклонился к центурионам и понизил голос, чтобы его услышал только тот, кто стоял ближе всех.

– Поднимись сюда. Встань рядом со мной.

Центуриона словно создали для подобных церемоний: сверкающий панцирь, эталонный плюмаж – это был, конечно же, ветеран не одной войны. Ответил он с неохотой, потому что инстинкт самосохранения требовал не спускать глаз с толпы, подступившей очень уж близко.

– Консул… мой пост здесь… – начал он.

Антоний опустился на одно колено, и в его шепоте послышалась злость.

– Как ты и говоришь, я римский консул . Неужели Республика развалилась до такой степени, что даже римский офицер не исполняет приказ?

Центурион опустил голову, покраснев от стыда. Без единого слова он поднялся на возвышение, а другие центурионы чуть раздвинулись, чтобы закрыть образовавшуюся брешь.