Проспер Мериме - Варфоломеевская ночь

Но при следующем повороте они должны были уже приблизиться к воротам замка, и я поспешил вниз к подъездной дороге. Я остановился на минуту, приказав Жилю собрать наших слуг, и в это время Круазет успел уже выйти на узенькую улицу. В то время, как я следовал за ним, меня чуть не сшибла с ног испуганная лошадь всадника, лицо которого было покрыто кровью и залеплено комьями грязи. Он ничего не мог видеть, я отскочил в сторону, чтобы его пропустить; тут я заметил, что Круазет, — бравый мальчуган! — схватил за шиворот одного из бродяг и колотил его эфесом своей шпаги; между тем как остальные из толпы остановились, несколько опешившие; но глаза их метали грозные взгляды. Опасный народ, подумал я, и большею частью не горожане.

— Долой гугенотов! — заревел один из них, показавшийся мне смелее других.

— Прочь вы, канальи! — крикнул я в ответ, окидывая грозным взглядом это разбойничье сборище. — Как вы смеете нарушать королевское перемирие, презренные твари! Убирайтесь по своим конурам!

Едва были произнесены эти слова, как я увидел, что человек, на которого напал Круазет, выхватил кинжал. Я закричал, чтобы предупредить его, но было поздно. Лезвие опустилось; но, благодарение Богу, конец его ударился о пряжку на кушаке и скользнул в сторону, не причинив вреда. Я увидел, как сталь опять заблестела в воздухе… злоба была в глазах этого человека, но прежде, чем опустилось оружие, он был пронзен насквозь лезвием моей шпаги. Он повалился, как сноп, увлекая за собой Круазета, за которого ухватился своими коченевшими пальцами.

Я до тех пор никогда не убивал человека и не видел смерти; и мне, наверное, сделалось бы дурно, если бы я успел подумать о том, что сделал. Но думать было некогда. На нас напирала толпа с рассвирепевшими лицами. Опустив глаза, я увидел, что противник мой был мертв. Наступив ногою на труп, я закричал безумным голосом:

— Собаки! Сволочь! Прочь по своим норам! Как вы смеете подымать руку на Кайлю! Прочь… а не то, по возвращении виконта, дюжина из вас будет висеть на рыночной площади!

Должно быть, у меня был свирепый вид… Страха я не чувствовал, а только незнакомое мне возбуждение. Они подались назад. Неохотно, заминаясь, но толпа стала расходиться, последними были люди из шайки Безера, к числу которых принадлежал, как я догадался, и убитый мною человек. Я продолжал стоять на одном месте, устремив на них гневный взгляд, пока улица не опустела, и последний человек не скрылся за углом.

Тогда я повернулся и увидел Жиля, с полудюжиною наших слуг, стоявших с бледными лицами позади меня. Круазет схватил мою руку.

— О, сеньор! — воскликнул Жиль прерывающимся голосом.

Но я взглянул грозно на него и оттолкнул Круазета.

— Подымите эту падаль, — сказал я, прикасаясь к трупу ногой, — и повесьте его на этом дереве. Потом ворота на запор! И поворачивайтесь скорее!

Круазет рассказывал мне потом историю о том, что делалось со мною в эту ночь, сам я ничего не помню…

Мне все это казалось страшным сном.

Он уверял, что ночью я поднялся с моего тюфяка (как старший я спал один, а он с Мари помещались на другом тюфяке вместе, в той же комнате), пришел к нему и разбудив его, умолял его со слезами и весь трясясь, не оставлять меня одного.

Так я и проспал на его тюфяке до утра.

Но, как я уже сказал, я ничего не помню из этого: мне только казалось, что я видел какой-то страшный сон в эту ночь; и, проснувшись, я нашел себя на одном тюфяке вместе с Круазет и Мари; так, что я не могу утверждать, случилось ли все то, что он рассказывал.

Во всяком случае, если меня и мучила совесть, то это продолжалось недолго; напротив, мне льстило то новое уважение, с которым теперь Жиль и другие слуги относились ко мне.

Я не знаю, что думала Катерина о случившемся. Она получила свое письмо и, по-видимому, успокоилась. Мы ее почти не видели.

Мадам Клод была занята приготовлением трав и лечением раненого посланца. Поэтому было совершенно естественно, что первенство в замке выпало на мою долю.

Не могло быть сомнения (по крайней мере мы были уверены в этом), что нападение на посланного с письмом было сделано по наущению самого Видама. Еще казалось удивительным, что он не зарезал его, чтоб захватить письмо.

Но вспоминая эти времена, мне кажется, что тогдашним людям нравилось вносить игривость в самые возмутительные зверства; это было время религиозных войн, когда возбуждаются самые ужасные страсти.