Джулиан Рэтбоун - Короли Альбиона

Мы слышали под собой ровный ритмичный гул бурунов, проносившихся мимо к удалявшемуся от нас побережью Малабара. Прошло совсем немного времени, и земля скрылась из виду. Лишь самые вершины Западных гор, смыкавшиеся с небесами, да стая морских птиц провожали нас до самой ночи.

И вот уже мы вышли из полосы прибоя, нет больше волн с белыми гребнями, во все стороны бесконечно простирается иссиня-черное море, но это отнюдь не безжизненная пустыня: в воздухе просверкивают летучие рыбы серебристые блики с острыми, как бритва, краями, — за ними гонятся дельфины, играют, словно котята, оскаливают зубы, неуклюже, будто щенки, пытаясь ухватить рыбку, на фоне моря отчетливо выделяется их блестящая кожа пронзительно-черного, как уголь на изломе, цвета. В отдалении отдыхают три кита, пыхтят, выпуская пенящуюся, издали похожую на дым струю воды.

В такие моменты всегда испытываешь душевный подъем и какое-то пьянящее легкомыслие. Да, всякий понимает, что рано или поздно путешествие по бескрайним водным просторам завершится берегом, если только не прервется преждевременно и не подарит отважному могилу на дне моря, но все же на день или два, а то и на неделю человек освобожден от всех забот, освобожден даже от власти времени. Он впитывает в себя небесную голубизну и свежесть ветра, запах смолы и пеньки, выдержанного дерева, из которого построен корабль, он чувствует под ногами неторопливый подъем палубы, а затем она плавно ныряет вниз, словно в церемонном танце, и качается в такт линия горизонта корабль, ветер и волны вершат свой ритуал.

Так чувствовал я, но Аниш и многие другие отнюдь не разделяли моего восторга: их томила морская болезнь. Боюсь, и князя Харихару она не миновала, во всяком случае, вельможа предпочел уединиться под навесом на корме.

А я расхаживал себе по палубе, опираясь на свой добрый старый посох и кутаясь от сырости в свой добрый старый плащ. Пятеро погонщиков мулов столпились возле повара, который, склонившись над металлическим чаном, заполненным горящими углями, шлепал на железный противень лепешки теста и переворачивал их, как только они начинали пузыриться и на них появлялась темноватая корочка. Вился синеватый дымок, пропитанный запахами свежего хлеба и специй; наши арабские матросы, хорошо осведомленные о том, насколько опасен открытый огонь на корабле, посматривали с тревогой, один стоял наготове, раскачивая на канате ведро: случись беда, он тут же зачерпнет забортной воды и зальет угли.

Я двинулся дальше и вскоре набрел на факира, собравшего вокруг себя несколько матросов, пару слуг и четырех солдат из свиты князя. Фокусник напрягал тощее тело так, что проступали жилы на шее, и щелкал пальцами, кажется, пытаясь загипнотизировать зрителей. Все его одеяние составляла грязноватая набедренная повязка и тюрбан, на основании чего я принял его за собрата-мусульманина, хотя и индийского происхождения.

Сержант, второй по рангу офицер в нашем отряде, здоровенный парень, чей ятаган выглядел особенно устрашающим из-за дополнительного шипа на рукояти, пробурчал мне в ухо:

— Он не хочет показать нам левитацию или трюк с веревкой. Говорит, пока он будет висеть, ветер унесет корабль слишком далеко, а он так и останется в воздухе над морем.

Я не удержался от смеха.

— Ладно, подождем, пока ветер стихнет или пока мы не доберемся до суши.

Факир развлекал публику, вытаскивая гирлянды связанных друг с другом платков из ушей зрителей и множество крутых яиц из собственного рта. Совсем неплохо, если учесть, что верхняя часть его туловища была обнажена.

Я направился к носу корабля и там обнаружил буддистского монаха. Заметив мое приближение, монах, одетый в ярко-желтый балахон, скорчился в предписанной правилами йоги позе, поднял к небу лицо с закрытыми глазами и принялся твердить очередную бессмысленную мантру. Голова монаха была обрита; рядом с ним лежали нехитрые атрибуты его звания кружка для подаяния, глиняный барабан, цимбалы и маленькие колокольчики, которые крепились к пальцам. Он был хрупкого сложения, имел длинные изящные ступни и пальцы, а брови у него отсутствовали напрочь, хотя на том месте, где им полагалось быть, кожа казалась красной и воспаленной. Вообще же кожа монаха была гладкой и безволосой, за исключением темной щетины, пробивавшейся на голове. Я подумал, уж не евнух ли передо мной. Монах был смуглее большинства моих спутников, не так темнокож, как жители Африки, но все же отчасти напоминал их. Погрузившись в экстаз, или медитацию, или что там полагалось по его религии, он не обращал на меня ни малейшего внимания, не открывал глаза, не шевелился, лишь губы чуть заметно двигались, повторяя монотонный напев. Я прошел мимо. Про себя я решил, что это сингалезец с острова Шри-Ланка — об этом говорила и его внешность, и его вера.