Агилета - Святая с темным прошлым

– Василиса Филаретовна, вы хотите быть изображенной в роли плакальщицы? – услышала она недовольный голос художника.

Женщина поспешила приободриться и предалась мыслям о дочери, что были для нее куда покойнее. К своим четырнадцати годам Оленька, не будучи красавицей, отличалась тем, что позволяет женщинам самой средней наружности торжествовать над соперницами – ласковым обхождением. Кто бы из мужчин не оказывался подле девушки – соседи-помещики, офицеры расквартированного в Калуге полка, случайные гости – все они тянулись к ее дочери, как иззябшие путники – к очагу, находя в ее глазах тепло, а в голосе – нежность.

Женихи уже принялись наведываться в Знаменское, и самым частым визитером в доме Благово стал Никита Борисович Комлев, адъютант калужского генерал-губернатора. Еще совсем молодой человек, он получил сию должность не без протекции родных сразу после окончания военной школы, и Василиса не могла не вспомнить, что точно таким же образом складывалась поначалу и карьера Кутузова. Пятнадцатилетним выпускником он оказался флигель-адъютантом в штабе петербургского и ревельского генерал-губернатора, немца по национальности, не потрудившегося выучить по-русски и пары слов. Полгода Михайла Ларионович добросовестно перебирал бумаги в канцелярии, попутно совершенствуясь в немецком языке, а после расформирования штаба, со вздохом облегчения вернулся в армию. Комлев же, напротив, и не думал взваливать на себя военные тяготы и лишения. Наслаждаясь могуществом, даруемым властью, он с вожделением взирал на высокие гражданские чины. Сии честолюбивые устремления (в полной мере свойственные и Кутузову, пусть и на другом поприще), весьма импонировали Василисе, и, видя, с каким уважительным восхищением юная Оленька засматривается на Никиту Борисовича, ее мать узнавала саму себя. Чем чаще Комлев появлялся в Знаменском, тем очевиднее становились его будущие намерения, и Василиса, радуясь за дочь, не могла не испытывать к ней вполне понятную зависть: девочке, похоже, удастся то, что не удалось ей самой – стать законной спутницей желанного для нее человека.

Живописец опустил кисть и поманил свою модель взглянуть на полотно. Впервые подойдя к портрету с той стороны, что до сих пор оставалась для нее загадкой, Василиса замерла, и веря, и не веря увиденному. А она хороша! На диво хороша для тех лет, когда деревенские бабы превращаются в старух, а соседки-помещицы уже с грустью готовы махнуть на себя рукой. Если в юности она едва ли могла потягаться с кем-либо красотой, то возраст, считающийся «бабьим веком», решительно выдвинул ее вперед относительно сверстниц. Ее черты по-прежнему нежно и твердо очерчены, не опухли и не оплыли, а подбородок изящно завершает лицо, и не думая ползти к шее бесформенным студнем. Тело ее по-молодому подобрано и хранит прежнюю, почти не измененную временем форму, словно бы и не выносило двоих детей. Только вот глаза… Как же грустны они у нее! Василиса, конечно, догадывалась, что те не могут не отражать скорбь о потерянной любви, как иное лицо вечно несет на себе шрам от ожога или удара. Но полагала при этом, что ее постоянное оживление служит ей вполне сносной маской. Однако живописец оказался талантливей, чем она могла предположить, явив на всеобщее обозрение то, что она искренне считала своей тайной.

– Вы чрезвычайно даровиты! – собравшись с духом, похвалила Василиса Томилина.

«И зачем вы так даровиты!?» – горько упрекнула она его в мыслях.

Через пару месяцев после того, как шумным застольем было отмечено его пятидесятилетие, Кутузов стоял перед зеркалом, готовясь отправиться в Зимний дворец на аудиенцию к императору Павлу. Отражение и радовало его, и удручало одновременно. Радовало двумя рядами золотого шиться на парадном генеральском мундире, равно как и сияющим созвездием орденов на груди. Удручало же тем, что о человеке, глядящем на генерала из зеркала, едва ли можно было сказать «хорош собой», скорее, «велик» или «величествен». И ладно бы еще бессильно полуприкрытый веком правый глаз. Прежде, смотрясь в зеркало, Кутузов видел перед собой мужчину довольно плотного сложения, однако, его мундир никогда не выдавался вперед под натиском живота, а ноги легко входили в голенища сапог. Нынче же… И откуда что взялось при его-то кочевом образе жизни! Но словно бы что-то надломилось в организме к преклонному возрасту, и тот принялся расширять фигуру полководца по всем фронтам.