Дэвид Вейс - Возвышенное и земное

– Не знаю, что бы я без вас делал, – насмешливо сказал он.

– Подыскали бы другого композитора.

Но либреттист явно не хотел расстаться с Моцартом; Моцарта высоко ценят многие именитые особы, и он очень опытный композитор, хотя порой и держит себя излишне высокомерно а дерзко, подумал Стефани и сказал:

– Если партитуру вы напишете быстро, я смогу поставить оперу ко дню приезда в Вену великого князя Павла, наследника русского престола, – его ожидают в сентябре.

– Это слишком малый срок, сегодня уже первое августа.

– Князь Голицын заверил меня, что великий князь – его друг и что либретто непременно придется ему по вкусу. Так же как и ваша музыка, не правда ли?

– Я сумею написать ее в срок. Но кто будет петь?

– Кавальери или Ланге будут петь Констанцу.

– Алоизия Ланге?

– Если Кавальери окажется в это время занята. У Кавальери голос лучше, и она более опытная певица, но в случае необходимости сойдет и Ланге. Как по-вашему?

Либреттист прав, размышлял Вольфганг, Кавальери – признанная примадонна. Алоизия не шла с ней ни в какое сравнение, но в душе он все же хотел, чтобы роль досталась Алоизий.

– А остальные певцы? – спросил он.

– Бельмонта будет исполнять Адамбергер, Осмина – Фишер.

У Фишера прекрасный голос, так же как и у Адамбергера, и оба отличные актеры. Но если либретто окажется посредственным и Стефани не согласится идти на поправки, придется с, ним помучиться не меньше, чем с Вареско. А он дал себе слово никогда больше но подвергаться подобному испытанию.

– Когда же вы дадите окончательный ответ, Моцарт? Я не могу ждать до бесконечности. Если вас мое либретто не заинтересовало, я передам его Глюку или Сальери.

– А если либретто потребует переработки, как это обычно случается?

– Как музыку приходится приспосабливать к голосам, так и стихи приходится подчинять музыке, – сказал Стефани.

– Значит, вы не откажетесь дорабатывать, если потребуется?

Вид у Стефани был недовольный, но он ответил:

– Даю слово. Для меня не менее важно, чем для вас, чтобы зингшпиль наш имел успех.

Впервые за все время улыбнувшись, Вольфганг сказал:

– Я сочту за честь работать с вами, господин Стефани, если это отвечает вашему желанию.

– Все будет зависеть от музыки, – заметил Стефани.

– Разумеется. Когда я могу получить либретто?

– Хоть сейчас– Передавая либретто Вольфгангу, Стефани добавил: – Вам придется приступить к работе без промедления, если мы хотим поставить оперу к приезду великого князя в следующем месяце.

Вольфганг пришел домой и тут же принялся читать либретто. Он сидел, погруженный в свои мысли, когда Констанца позвала его к столу. Сейчас не до обеда, он слишком занят, сказал он, и девушка рискнула подать обед в комнату.

– А как же матушка? Не сочтет это за личное оскорбление?

– Мама? – Констанца состроила гримасу. – Она пошла навестить Алоизию.

– А я-то думал, они не разговаривают друг с другом.

– Только когда это их устраивает. Теперь они друг другу нужны. Алоизия слышала, будто вы собираетесь писать оперу для немецкого театра, и просит маму уговорить вас дать ей роль в вашей опере. Вы это сделаете, Вольфганг?

– А вы бы хотели?

– После того, как она с вами обошлась, – ни в коем случае!

Констанца была очаровательна в своем возмущении, он готов был ее расцеловать.

– Я бы на вашем месте никогда ей не простила. Вольфганг широко улыбнулся:

– Я с радостью съем все, что вы мне приготовите.

Но каплун, от которого подымался соблазнительный аромат, когда она поставила его перед Вольфгангом, словно извиняясь за резкий тон, так и остался нетронутым. Композитор вчитывался в либретто.

Большинство сцен показалось ему статичными, скучными, слишком примитивными, но в голове уже рождался целый каскад звуков и, хотя многие ситуации и вызывали возражение, музыка будто сама просилась на бумагу.

В эту ночь Вольфганг не вставал из-за стола. Свечи догорели, и он продолжал писать в темноте. Каких бы трудностей ни представлял текст либретто, Вольфганг был одержим желанием создать музыку, которая передавала бы атмосферу похищения. И ему очень нравилось, как звучит название по-немецки: «Die Entfuhrung aus dem Seraib» – оно подходило к опере куда больше, чем общепринятые итальянские названия. Ему казалось хорошим предзнаменованием, что героиню зовут Констанцей, а романтические сцепы прямо рождены были для лирических арий, к которым у него всегда лежала душа.