Леонид Федоров - Злой Сатурн

— Эй! На корабле! Спустить трап!

На катере послышался шорох, и откуда-то из-за ящика высунулось заросшее седой щетиной лицо.

— А-а! Капитан пожаловал, — в голосе говорившего звучала дружеская насмешка. — Докладываю: на судне полный порядок, команда на месте, к поднятию якоря готовы.

Севка поднялся на борт, проверил крепление груза на палубе. Немного пошумел для порядка и прошел в рубку.

Маленькое, тесное помещение сверкало чистотой, стекла протерты, две узкие койки в углу заправлены по-солдатски аккуратно. На небольшом столе карта реки и потрепанный гидрографический справочник. В простенке, повыше штурвала, укреплен компас — подарок механика с аэродрома. Компас этот был вечным соблазном для моториста Антоныча. Поглядывая на плавающую в пластмассовом корпусе вертушку, моторист причмокивал от вожделения и не раз предлагал:

— Давай, Северьян Егорыч, вскроем струмент, для реки он все едино негож, а в ем чистейший спиртец находится. Выпьем, а заместо его водицы нальем. Не все равно, в какой жидкости энтой катушке вертеться.

От таких разговоров Севка свирепел и, задыхаясь от возмущения, кричал:

— Компас загубить? А корабль как без него обходиться будет? Подумал ты своей головой или нет?

Катером своим Севка гордился и называл его не иначе как кораблем. И название придумал ему гордое: «Бригантина». Звучит! Это тебе не какой-то инвентарный номер, намалеванный на корме. От «Бригантины» веет романтикой, необъятными морскими просторами и крепкими штормами.

В крови, что ли, у них, Устюжаниных, эта тяга к дальним дорогам? Еще в древние годы осел в Прикамье какой-то беглец с Устюга. Потомки его, кроме льняных волос да богатырского роста, ничего не унаследовали от новгородского ушкуйника. Перебивались с редьки на квас, но хозяйством не обрастали. Не сиделось на месте, испокон веку гоняли по Каме и Вишере плоты. Быть бы и Севке плотогоном, да отец, вернувшись с войны, забрал семью и махнул через Каменный Пояс. Устроился в лесничество и вот уже второй десяток лет исправно служит объездчиком. Должность не ахти какая важная; если считать по-военному — что-то между старшиной и сержантом. Однако сам Егор работу свою считал наиглавнейшей, поскольку охранял лес, а лес и вода, как любил говорить он, «основа всего, и жизнь наша без них была бы куда как погана!»

Старшие братья у Севки, белоголовые, с пудовыми кулаками детины, живут отдельно своими семьями, работают вальщиками в леспромхозе. Севка, самый младший, выбрал иную дорогу. Поначалу работал с гидрологами, таскал теодолиты, вертушки, похожие на маленькие торпеды, а потом прошел курсы судоводителей и стал возить по уральским рекам ораву своих бывших наставников.

Сейчас все гидрологические работы закончились. Поздняя осень — унылые будни: катер гоняют по разным хозяйственным делам. Севка вздохнул и выглянул из рубки.

— Во сколь отчаливать будем? — поинтересовался Антоныч.

Севка сдвинул на затылок фуражку, чуточку помедлил с ответом:

— Обождем малость. Ингу с почтой до Кедровки подбросим. Как явится, так и трогать будем.

— В этакую-то муть? Враз в топляки врежемся.

— Скоро развиднеется. Вон, на косогоре ели проступать стали.

Севка выбрался на палубу и, облокотившись на бочку, прислушался. С берега, сквозь пелену тумана, послышался чавкающий звук шагов.

— Никак, идет.

Он вытащил из кармана ручной фонарик, посигналил на берег. Неясная фигура приблизилась к воде, осторожно ступая по скользким бревнам, двинулась к катеру. У самого борта поскользнулась, и до слуха Севки донесся испуганный девичий вскрик. Прыгнув вперед, он успел подхватить одной рукой пассажирку, а другой на лету поймал выпущенный ею большой брезентовый мешок.

— Ой! И напугалась же я! — еле перевела дыхание Инга, очутившись на катере.

— Тут хоть неглубоко, а вымокла б до нитки. Смотреть надо под ноги.

— Смотреть, смотреть! Что в такой темени разберешь? Ты бы, сухопутный моряк, хоть посветил немного, а то наугад шагать приходится.

Инга присела на ящик и засмеялась.

— Смеешься? — раздался рядом скрипучий голос Антоныча. — Нырнула бы, тожно мы хохотом по тебе исходить стали б.

Туман наконец начал таять. Сначала сквозь белесую мглу проступили темные пятна приземистых домов, лепившихся вдоль берега. Затем — колокольня старой церквушки, превращенной в пожарную вышку. А вот уже сверкнула холодная просинь неба, такая яркая, что взглянешь — и невольно зажмуришься от режущей глаза ясности. Только в суровых северных краях бывает осенями такое небо, чистое и прозрачное, подсиненное наступающими холодами.