Николай Коробков: Скиф

Гнур скоро подтвердил слухи: война будет, наверное, но пока сообщают, что греки отозвали назад свои войска и предлагают кончить дело миром, если им будут возвращены пленники, захваченные во время набега. Алазоны этого не сделают, конечно, но им выгодно затянуть переговоры, выиграть время, чтобы успеть кончить войну с соседним племенем и выставить против греков все свои силы.

Эти новости заставляли Орика бояться, что он не успеет выздороветь к началу похода, и он то оставался неподвижным, как этого требовал врач, то волновался и начинал шевелиться, чтобы узнать, не срослись ли уже кости. Ему смертельно надоело лежать и, чтобы развлекаться чем-нибудь и не терять времени даром, он занимался обтачиванием стрел, закреплял наконечники, осторожно обмазывал их густым клейким, медленно сохнущим ядом, и его успокаивала мысль, что он все-таки готовится к войне.

Так как ему еще нельзя было сидеть, приходилось есть лежа, из ложки, которую подносили ко рту; обычно его должна была кормить Опоя, девушка-савроматка, еще ребенком захваченная в рабство Гнуром во время одной из прошлых войн. Она садилась рядом с Ориком, приподнимала его голову и, придерживая ее рукой, клала в рот кусочки жареного лошадиного мяса или кормила похлебкой. И делала это так осторожно, что, даже немного шевелясь, Орик не чувствовал в груди никакой боли, ел с удовольствием, и ему было приятно смотреть на ее сильные белые руки, большие светлые глаза и красноватые волосы, тяжелым узлом связанные на затылке.

Иногда, когда он смотрел слишком пристально, она начинала смеяться, отворачивалась и, если было можно, вовсе убегала из палатки; вместе с другими рабынями и женами Гнура она ткала ковры и пряла шерсть, — ей некогда было сидеть без дела.

Но лежать одному надоедало, и Орик часто опять звал ее — в ее присутствии время проходило незаметно, и он не чувствовал ни болезни, ни скуки.

По вечерам, возвращаясь с охоты, приходил в шатер Гнур, рассказывал о полученных от алазонов новостях, о греческих воинах, о послах, отправленных царем Октомасадой к соседним племенам с приглашением принять участие в войне против Ольвии.

Иногда он начинал вспоминать свои военные подвиги или говорил о доблести и непобедимости скифов, не покорявшихся самым великим завоевателям, державшим под своей пятой весь мир.

Тогда за его спиной начинали постепенно собираться слушатели, сначала дети — младшие братья Орика, потом женщины — жены и невольницы Гнура и, наконец, скифы молодые и старые, приходившие послушать, так как все знали, что Гнур хранит в памяти переданные из древности сказания о славе и доблестях самых отдаленных предков.

Он рассказывал об измене царя Скилы, тайно принявшего эллинскую веру: в Ольвию уходил этот царь, подолгу жил там с эллинами, одевался в их платья и служил их городским богам: греки из хвастовства рассказали об этом скифским старейшинам. Вопреки повелению царя, те пробрались в город и своими глазами увидели Скилу, участвовавшего в празднике Диониса; тогда народ убил царя за измену скифским обычаям и передал власть его брату...

Рассказчика слушали напряженно, сосредоточенно: иногда только раздавались возгласы одобрения или порицания лицам, о которых рассказывал Гнур.

Из славных воспоминаний было одно, составлявшее особенную гордость народа, — воспоминание о древней борьбе с могущественным Дарием Гистаспом [4] Дарий Гистасп — владыка великой персидской монархии, царствовавший после Камбиза. Его государство простиралось от Сахары до Индии и от морей Черного и Каспийского до Аравийского и Персидского заливов. Желая сделаться единодержавным властителем всего мира, Дарий предпринял ряд походов, между прочими (в 515 году до н. э.) окончившийся неудачей поход на Скифию. , царем персов: с огромным войском он зашел в скифские степи для завоевания страны и потом еле спасся бегством.

Об этом походе помнили все, но подробности его знали немногие, и так как рассказ был длинен, то Гнур заставлял себя долго просить, прежде чем его начинал. Наконец, согласившись, он брал какую-нибудь работу — обтачивал древко копья, сплетал плеть или скоблил заостренным бычьим ребром внутреннюю сторону свежей, только что содранной, еще невыделанной лошадиной шкуры.

Слушатели ждали терпеливо, располагались удобнее, и Орик, гордясь мудростью и знанием отца, оборачивался, чтобы посмотреть в сторону, где на корточках сидела внимательно слушавшая Опоя, положив лицо на ладонь руки, сжав красные, как цветы степной гвоздики, губы.