Николай Коробков - Скиф

Сквозь густые, колеблющиеся облака дыма пятно костра светило тусклым багровым светом. Оба юноши дышали часто, задыхаясь от жары и дыма; ручьи пота текли по их лоснящимся лицам.

Откинувшись, Орик приблизил лицо к закрывавшему вход пологу, чтобы вдохнуть свежего воздуха, но товарищ потянул его за руку и придвинул к себе.

— Подожди, не выпускай дыма, сейчас все кончится.

И правда, вместо давящей жары, сладкая, ленивая истома уже охватывала тело. Туман сделался розовым, нежным и в середине его распустился чудесный, огромный красный цветок. Ситалка приподнял и опять уронил руку, обтянутую сеткой вздувшихся жил, и пробормотал что-то неясное; сейчас же послышался шелестящий плеск речных волн и водная гладь, прохладная и сияющая, развернулась у покрытого цветущей зеленью берега.

Орик втянул в себя свежий запах воды, побежал вниз и с размаха прыгнул, разбрызгивая запенившуюся воду. Нырнул и, удивляясь себе, плыл все глубже вниз, но не задыхался; он мог дышать в воде, и это открытие было так приятно, что он начал смеяться.

Внезапно раздался стон.

Орик открыл глаза и пристально вгляделся в туманную дымную завесу, стараясь сообразить, где он и откуда слышатся стоны. Наконец понял. Всюду лежали раненые и убитые, а он, верхом на своем коне, обогнав всех, гонится за врагами, мечом отсекает головы, разрубает тела от плеча к бедру.

Он опьянен преследованием и не видит, что мчится на направленное ему в грудь копье; оно вонзается в него, углубляется все больше, становится шире, толще, разрывает грудь. Копье делается толщиной с бревно, все растет, растет, увеличивается; Орик больше не может даже кричать и вдруг чувствует облегчение — он весь разорвался на мельчайшие частички, летит вверх, ныряет в воздухе, купается в солнце.

Но внизу кто-то настойчиво зовет его; он знает, что оборачиваться нельзя и нужно лететь к тому дворцу, вздымающемуся своими куполами за прекрасными голубыми тополями и какими-то розовыми деревьями, но вдруг вспоминает про подаренный Ситалкой лук, оставшийся дома, оглядывается и, кувыркаясь, летит вниз, вертится все быстрее и быстрее и падает, ударившись затылком о камень...

Ему хочется пить; он вспоминает, что в шатре у отца есть большой бурдюк с вином, но ему трудно встать. Опоя наклонилась над ним, охватила руками и смотрит пристально. Глаза у нее огромные, синие, сияющие и влажные. Она наклонилась так низко, что ее волосы щекочут ему лицо, и обнимает его руками, такими нежными и свежими, что ему не хочется больше пить. Но вот она уже вскочила и бежит, скрываясь за деревьями; он догоняет ее, а она бежит все быстрее по цветущей степи, оборачивается и смеется. Ее одежда цепляется за высокие стебли и рвется, остается висеть белыми клочьями; сбоку летят серебряные гуси, и голос Гнура говорит укоризненно: «Мужчина не должен думать о любви, его дело — война». Орик оглядывается, но кругом никого нет — только степь, бесконечная, уходящая к горизонту, — слабо волнующееся море травы, испещренное цветами.

Он снова бежит и уже почти готов схватить Опою, но она спотыкается, падает, хохочет, катится, приминая высокие зеленые стебли, зарывается в траве. Он ловит ее, сжимает, видит ярко-красные полуоткрытые губы и испытывает сладкое, томящее головокружение.

Все звенит кругом тонким острым серебряным звоном, плывет и качается; синь неба, зелень травы смешались и вдруг зарябили мелкими пестрыми искрами, частым цветным дождем...

Полетели черные точки, поплыл туман, и, открыв глаза. Орик увидел себя лежащим навзничь на лошадиной шкуре, горячей и мокрой от пота и пара.

Через откинутый полог шатра лился ослепительный дневной свет; стоя у входа, Ситалка грубой тканью крепко вытирал мускулистое, мокрое, красное от бани тело.

Орик встал, чувствуя, как постепенно проходит странная слабость и головокружение, жмурясь, вышел на воздух и последовал примеру товарища. Обоих мучила жажда; они поспешили одеться и пошли пить кумыс к кибитке Гнура.

Обеспокоенные осадными приготовлениями противников, греки начали предпринимать ночные вылазки и однажды, врубившись в самую глубину скифского лагеря, подожгли его. Но для более решительных действий у них было недостаточно сил, и они направляли свои главные старания на укрепление города: надстраивали башни, втаскивали огромные камни, чтобы потом сбрасывать их на осаждающих, сооружали новые военные машины и помещали их в наиболее слабых частях укреплений.