Вадим Полуян - Юрий Звенигородский

Государь, наказав Константина, не тронул Юрия. Что это, властная прихоть?! Скорее, временная отсрочка. Потому посоветовавшись с женой, князь и решил удалиться в Звенигород. Свои стены надежнее.

В московском доме оставил Бориса Галицкого. Пусть теперь князю трудно и одиноко без вездесущего и всеведущего, как без рук. Однако за старшими сыновьями нужен призор. Отправились с Юрием Морозов и Чешко, да оба не стоят бывшего дядьки: первый — книжник, второй — домосед. Один видит давно прошедшее, другой дальше собственного носа вообще ничего не видит. Вот и сиди сам с собой: рассчитывай, размышляй, угадывай. Каждому ратнику сколько положить, дабы одет был и сыт? Строителям отвалить какую мошну, чтобы княжий терем радовал сердце Настасьюшки?

Юрий Дмитрич высунулся в переход, крикнул истопника. Печь протоплена, а и под шубой-то не согреешься! Хотя чему удивляться? Зима нынешняя не знает ни сна, ни отдыха: с ноября по февраль — без оттепели, днем и ночью трещат морозы. Хорошо, снегу мало, проезд бесхлопотный.

Вместо истопника явилась сенная девушка Васса. Опять княгиня болеет. Вот главная теперешняя головная боль Юрия! Как прибыли в свой удел, так скорбь и печаль. Анастасия лишилась сна, стала жаловаться: едва голова коснется подушки, злосчастные думы овладевают. Выписал из Новгорода лекаря немца Вигунта. Тот осмотрел болящую и изрек: «Сон — вкуснейшее из блюд на земном пиру!» Посоветовал не волноваться и меньше двигаться. Однако, что это за лекарство? Борисов брат, Федор Галицкий, разыскал знахаря прозвищем Еска. Еска насчет засыпания высказался по-иному: «Не надо охотиться за сном. Стоит только приняться за его ловлю, как он улетит быстрее птицы». Стал утром, в обед и вечером класть на княгинин лоб смесь из ржаного хлеба, мелко накрошенных соленых огурцов, кислого молока и глины. Еще прикладывал натертый хрен к икрам ног, заставлял пить огуречный рассол с медом для послабления желудка. После вечери усаживал на три-четыре минуты в лохань с холодной водой. Сон не выдерживал такого натиска, вовремя посещал Настасьюшку.

На сей раз, едва Васса ввела господина к госпоже, князь упал духом. Хотя и далеко не впервые зрел жену в таком виде с начала ее болезни. Анастасия лежала, запрокинувшись на низком изголовье. Персты судорожно перебирали покров. Большие очи запали, лик был мертвенно сер, голос не слышен:

— Сильно грудь болит. Тревожусь за свою жизнь.

— Что чувствуешь в груди? — склонился к ней Юрий Дмитрич.

— Трудно сказать. Сжатие. Теснота. Тупая боль. Жжение под ложкой.

— Давно ли возникла боль?

— Во время сна, — отозвалась княгиня. — Теперь отдается в левую руку, в челюсть, в плечо, в спину, сковывает шею. Иной раз такое чувство, будто переела. А ведь нет.

До сих пор в подобных случаях князь немедля вызывал знахаря. Еска заставлял княгиню дышать дымом, сжигая сухие листья мать-мачехи, или глотать кусочки льда, растирал тело щетками из свиной щетины, а грудь в области сердца — тканью, смоченной в уксусе с солью, затем попеременно опускал кисти рук, стопы ног в горячую воду. Все это или приносило временное облегчение или не помогало вовсе. На сей раз Юрий Дмитрич велел позвать немца Вигунта. Лекарь тут же пришел, ибо жил в княжем тереме. Послушав и осмотрев княгиню, длительно размышлял, прежде чем сказать:

— Надо убрать из пищи жиры. Не есть ничего молочного, ни в коем случае — яйца. Тяжелого не носить.

Князь вставил:

— Княгиня не носит.

— Не восходить по лестнице, — велел немец.

Князь пообещал:

— Обустроим спальню в подклети!

— Гулять обязательно, хотя и немного, дважды в день, — посоветовал лекарь. — Только не при холодном ветре.

Князь возмутился:

— Сейчас зима. Каждый день ветер ледяной.

Вигунт с важностью удалился, пообещав навещать больную почаще. Васса ушла готовить питье и еду. Юрий Дмитрич присел у постели. Разговора не затевал: Настасьюшке затруднительно было отвечать. Молчал, думал.

Надежды — только на Бога. Ежевечерне не жалел времени на молитвы в Крестовой. Посылал в Сторожевскую обитель к игумену Савве. Теперь тамошние иноки неустанно просят Спасителя и Матерь Его даровать здоровье рабе Божьей Анастасии. А месяц назад князю явилась весьма счастливая мысль. Она возникла вместе с пожаром в доме купца Степана Застрехова, что за Торгом на Ростокиной улице. Вот так же горел и дом Тимофея Васильевича Вельяминова в Кремле, вернее, церковь Святого Афанасия при нем. Сплошная огненная стена, в которой чернел обваливающийся остов. Жар — хоть мочи платок! Треск — хоть затыкай уши! И подошел молодой монах, — круглая борода, детский, несколько удивленный взор, светлый венец волос на челе, лоб изборожден глубокой серповидной морщиной. Извлек из-под рясы крест, поднял над собой и трижды осенил пожар знамением. После этого князь Юрий не узрел огня, — только дым. Потом узнал, что инок Кирилл обладает многими духовными дарами: даром прозрения, даром управления стихиями, даже даром воскрешения (был один случай). Запомнились его последние слова из их краткой беседы: «Мы не встретимся, князь, но, когда Богу будет угодно, мы свяжемся». Юрий Дмитрич у игумена Саввы расспросил о старом знакомце. Преподобный Кирилл давно покинул Симонов монастырь, ушел в Белозерский край, где среди дремучих лесов основал обитель. Там во время недавнего голода его молитвами чудесно кормились не только иноки монастырской братии, но и окрестные жители. У них Божьей помощью умножались данные на дорогу запасы. Шла молва: Кирилл Белозерский исцеляет болящих, окропляя их святой водой и елеем.