Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков

— Вылечу! Сказал вылечу — и вылечу! Вот я те на Петров день сволоку, куль лежачий, на оказию оную, и одышку твою как рукой снимет. Мозгов шевеление потребно, старый: с оным и сердца шевеление усилится. Ты — воевода, пещися обязан о чуде новорожденном. Восприемником будешь. Почет получишь велий…

29 июня днем состоялось открытое представление «Хорева». Сарай за час до начала уже был переполнен. Смотрителей впускали не из переулка, а через главные ворота серовского дома, с большой улицы. Нужно было пройти через двор, нестерпимо благоухавший кожами и дубильными специями, так как рано утром вспрыснул дождичек.

В театре покурили чем-то вонючим, чтобы отшибить запах кожи, однако эта мера мало помогла. Когда смотрители набились доотказа, пришлось растворить все двери настежь. Сцена, несмотря на дневное время, задолго до начала была освещена невидимыми фонарями.

Майков чуть не с утра явился со своими тремя девицами. Предупредил:

— Воевода будет. Обещался…

Девицы дожидались начала в палисаднике. Познакомились с Матреной Яковлевной.

Около полудня Иван Степанович то и дело выбегал к воротам смотреть — не едет ли воевода. Воевода медлил.

У ворот и во дворе толпилось много народа. Двое работников, в красных рубахах и с густо намасленными волосами, производили у ворот отбор смотрителей. «Лишним» говорили:

— До другого разу. В воскресенье. Ноне сажать некуда.

— Мы постоим, — упрашивали «лишние».

— И стоять негде.

— Мы у щелки, снаружи. Издаля…

Завидя Майкова или кого другого, похожего на начальство, обойденные поднимали гвалт:

— Дяденька, пусти! Али мы хуже других?

Майков, на свой страх, обещал всех устроить погодя. Уверял, будто после первого представления будет точно такое же второе, для тех, кто не попал.

Потеряв терпение, Иван Степанович отправил своего нарочного к воеводе с нижайшей просьбой пожаловать на трагедию.

Посланный вернулся с известием:

— Воевода пожаловать не могут, с дыханием задержка. Им растирают грудки и щекочут подмышки…

Представление начали без воеводы. Смотрители вели себя чинно, благородно, слушали внимательно, семячек не лущили, сидели тихо.

По окончании действий наверстывали. Оглушительно хлопали все, как по команде. Когда представление закончилось, долго не хотели расходиться. Кричали комедиантов по именам и просили еще. Не добившись повторения, театр покинули с сожалением.

Столпившиеся у ворот устроили Майкову скандал, требовали немедленного повторения «потехи».

Напрасно бедный Иван Степанович оправдывался, ссылаясь на то, что комедианты устали, что он не хозяин и в сущности тут не при чем. Ожидавшие знать ничего не хотели, резонно кричали:

— Ты баил, барин! Мы ждали с дополуден. Значит, впущай! Хучь деньги бери, да впущай!..

Кое-как уговорил обиженную толпу уже успевший раздеться Федор Волков. Дал слово впустить обездоленных в воскресенье в первую голову.

— А как ты нас узнаешь? — волновались в толпе.

— По-честному. Скажете: на первый раз не впустили, местов не было.

Недовольные понемногу разошлись.

Майков тащил всех комедиантов к себе, непременно желая угостить их после трудов праведных и «отменного триумфа». Федор отговорился за всех усталостью. Майков не сдавался. Обращался к дочерям и племяннице:

— Девицы, просите! Берите под руки триумфатов и тащите. Агния, Аглая, действуйте! Таня, начинай! Пригрозите, коли отказ последует, прекратить посещения хоромины ихней, сколь сие ни прискорбно нам — будет.

Старые девы жеманились, моргали белесыми ресницами, прятались одна за другую, хихикали.

Танюша, взволнованная и раскрасневшаяся, сделала шаг вперед, подняла светящиеся глаза на Федора и просто сказала:

— Почему вы приятность оказать нам не желаете, Федор Григорьевич? Дядя попросту, от всего сердца. И я прошу… Мы все просим вас и товарищей ваших.

Проговорила и покраснела до корня волос.

— Зело ценим радушие ваше, Татьяна Михайловна, и сестриц ваших любезных, и дядюшки. Уж вы извините нас. Устали дюже ребята. Взбудоражены и не подготовлены к визиту, столь для них необычному. Будьте снисходительны к нам на день нонешний. Как-нибудь в другой раз… — оправдывался Федор перед надувшимся и обиженным помещиком.

Майков взял слово со всех участвующих в воскресенье после представления быть непременно его гостями.

Уехали.

Молоденькая и очаровательная Танечка была чем-то вроде домашнего диктатора в семье вдового дяди. Ее мать, старшая сестра Майкова, была замужем за секретарем Московской синодальной конторы Мусиным-Пушкиным. Не за графом, а за нищим отпрыском одной из захудалых линий этого старинного рода. Отец скончался семь лет тому назад, когда Танечка была еще совсем маленькой девочкой. Бедный синодский секретарь, не имевший ни вотчин, ни поместий, он оставил после себя только небольшой домик в глуши Замоскворечья, да крохотную пенсию, на которую почти невозможно было просуществовать вдове с двумя девочками, из которых младшей, Грипочке, было всего два года, а страшен, Тане, девять лет. Мать Тани обратилась к богатому брату с просьбой взять к себе старшую сиротку Иван Степанович согласился, и вот Таня уже семь лет, как живет у него в Ярославле.