Виктория Холт - Исповедь королевы

«По мере того как дофин становится старше, укрепляющая диета и присутствие этой чистой юной девушки пробуждают его медлительные чувства. Но из-за боли, возникающей в определенный момент вследствие порока развития, он вынужден прекращать свои попытки. Доктора согласны с тем, что только хирургическое вмешательство может положить конец тем мучениям, которые наступают в результате этих бесплодных и изматывающих попыток. Но ему не хватает смелости, чтобы подвергнуться этой операции. Природа позволила ему достичь определенного прогресса. Сейчас он уже не засыпает сразу же, едва оказавшись на супружеском ложе. Он надеется, что природа позволит ему пойти еще дальше и даст возможность избежать скальпеля. Он надеется на самопроизвольное излечение».

Мы испытывали все более нежные чувства друг к другу. Я бранила его за то, что он ест слишком много сладкого и по этой причине такой толстый. Я вырывала сладости из его рук как раз в тот момент, когда он собирался съесть их. Дофин делал вид, что хмурится, но потом смеялся. Ему было приятно, что я забочусь о нем.

Если он видел работающих людей, то не мог удержаться и начинал работать вместе с ними. Когда же после этого он, испачканный штукатуркой, приходил в наши апартаменты, я бранила его и говорила, что он должен избавиться от своих дурных привычек. Это вызывало у него смех.

Разумеется, Мерси со свойственной ему деловитостью сообщал обо всем этом моей матушке.

«Что бы ни предпринимала ваша дочь, ничто не может отвратить дофина от его необычного пристрастия ко всему, что относится к строительству, каменным и плотницким работам. Он все время что-то перестраивает в своих апартаментах, причем работает вместе с рабочими, таскает строительные материалы, балки и булыжник. Он отдает себя на целые часы этому напряженному труду, после которого возвращается более уставшим, чем рабочий-поденщик…»

Бывали периоды, когда мой муж был охвачен бешеным желанием стать нормальным мужчиной. В такие периоды он доходил до изнеможения, как физического, так и морального, и через некоторое время вновь возвращался к своей старой привычке ложиться на нисколько часов раньше меня. Когда я приходила, он уже крепко спал, и вставал на рассвете, в то время как я продолжала спать.

Я начала скучать. Но что я могла придумать, чтобы хоть как-то развлечься, если Мерси не отходил от меня ни на шаг? Как будет реагировать матушка на то или на это? Она предостерегала меня не есть слишком много сладостей. Неужели я не знаю, писала она, что это может привести к полноте? Изящная фигура была одним из величайших моих достоинств. Таким образом мое legerete [40] Легкомыслие (фр.). , моя любовь к пустым развлечениям — все это было замечено и служило поводом для недовольства. Но, по крайней мере, у меня еще оставалась моя прелестная фигура. Вели я испорчу ее, потворствуя своим желаниям, то… Нотации продолжались. Я нерегулярно чищу зубы; я не подстригаю ногти, и они у меня не такие чистые, какими должны быть… Каждый раз, вскрывая письмо от матушки, я находила в нем очередное выражение недовольства.

— Не может быть, чтобы она любила меня, — говорила я Мерси. — Она обращается со мной как с ребенком. И будет продолжать обращаться со мной так, пока мне не исполниться… тридцать лет!

Он покачал головой и пробормотал, что мое легкомыслие тревожит его. Казалось, слово «legerete» они повесили мне на шею как ярлык. Я постоянно слышала его. Иногда я представляла себе такую картину: я лежу в постели с мужем, и наша кровать окружена слугами, которые подсматривают за нами. Они орут, уставившись на нас: «Легкомыслие!.. Развлечения!.. Этикет!»

«Ты должна давать пищу своему уму, — писала матушка. — Ты должна читать благочестивые книги. Это очень важно — и для тебя в особенности, потому что ты не интересуешься ничем, кроме музыки, рисования и танцев».

Прочитав это письмо, я рассердилась. Возможно, я могла осмелиться на такие чувства потому, что матушка была на расстоянии многих миль от меня. Уверена, что, если бы она была рядом, я не посмела бы сердиться.

Мерси наблюдал, как румянец негодования выступает на моих щеках. Я вскинула глаза и поймала его взгляд.

— Кажется, она считает меня дрессированным животным!

Он был потрясен моими словами. Передо мной возник образ матушки, и я почувствовала себя виноватой.

— Конечно, моя любовь к императрице велика, — продолжала я. — Но когда я пишу ей, то никогда не чувствую себя свободно.