Александр Доронин - Тени колоколов

— В Нижнем-то в лаптях ходил, а здесь, глядишь, первым к царю лезет…

— А царь-то его, сказывают, остерегается и слушается во всём…

— Ничего, и на него управа найдется. Посох-то патриарший и отнять недолго.

Глаза говорящих при этом молниями сверкают, бороды трясутся. Стены дворцов толстые, окошки — узкие, и голосов не слыхать. Да и сколько можно говорить — дело пора начинать! По ту сторону стен уже не разговоры — стенания начались.

Милославские подняли стрельцов. Те вертелись-вертелись вокруг патриарших хором, но внутрь сунуться не посмели.

Самого Ильи Даниловича с ними не было: опасался на глаза лезть в открытую. Услышит царь — слюною начнет брызгать. Осмелился только при тусклом свете свечей ближайшему другу Матвею Кудимычу Зюзину шепотом сказать:

— Все мы, как котята слепые, в мешке сидим. А Никон в Кремле командует. Не сегодня-завтра головы наши полетят!..

Задрожали бороды у бояр. От бессильной злобы ногтями скребли стол, губы проклятья шептали.

Князь Юрий Алексеевич Долгорукий уж вон какой друг Государя — вместе на охоту ездят, — а и то полон недобрых предчувствий, пугает купцов:

— Глядите, греки все ваши места торговые перехватят. Им теперь на Руси почет. Никон из греческой земли божьих людей, иконописцев да книжников позвал к нам в Московию. Глядишь, и купцов позовет. Ему это раз плюнуть. Сам не русский и на нас глядеть не будет. Если уж молитвы наши опохабил…

Речи эти ни один торговый человек стерпеть не может. Повскакали со своих мест, всполошились. Шумят, грозят Никону и грекам:

— Ударить в колокола и двинуться на него!

— Смерть греческим псам!

А Долгорукий только масло в огонь подливает:

— Смотрите, храбрецы! Без штанов останетесь! Монахи вас разденут догола да в Византию отправят — новой вере учиться!

Без вина разговоры не обходились. Оно в любом случае — первый друг и советчик. А тут уж сам Бог велел к чарке приложиться: и гнев укрепит, и боль утишит. Бочку белого открыли. До дна измерили, а бороды ещё сухие. Ещё бочку почали. Буль-буль-буль по глиняным чашам… Злые речи утихли, песни начались.

В Кремле говорили другое:

— Речь Посполитая опять голову поднимает. Там что ни житель, то пан. А панов молитвами не проймешь, у них своя вера. Никона уберем — дружба сама к нам в руки свалится. — Языки точили о прошедших годах. Вспомнили про Ивана Грозного. И он бояр давил, дедов и прадедов за бороды таскал, дубиною по бокам охаживал.

— В рабстве только репейник вырастает…

— А Никон, что коршун: кинь перед ним приманку — камнем ринется. А тут и лови его… Хи-хи-хи, — тонким женственным смешком засмеялся воевода Скуратов. Зыркнул трусливо по сторонам, добавил: — В его грамотах чего только нету! Всех хотят заставить под свою дудку плясать. А мы уж разве не хозяева на своих землях?..

— Твой дед тот ещё был хозяин. Подушкой митрополита задушил, — не выдержал, прервал Скуратова боярин Львов.

— Ты моего деда не трожь! Он Ивану Васильевичу верой и правдой служил, правой рукой был в делах государственных. А Никон — оборотень. Татьяну Михайловну, цареву сестрицу, душу ангельскую, и ту приворожил. Хорошо ещё, Алексей Михайлович про это не ведает.

Новость потрясла собравшихся. Все замерли, переглянулись, а потом разговоры вспыхнули с новой силой.

— Дела-а-а! — почесывая пятерней бороду, смог только промолвить Алексей Иванович Львов.

«Дела-то дела, односум, да только сам носи свой ум», — выходя из терема князя Львова, размышлял Матвей Кудимыч Зюзин. В боярские пустые разговоры он не встревал — до ногтей запачкаешься и не отмоешься потом.

Двинулся в сторону Москвы-реки. Под крутым берегом, где начинались мостовые столбы-опоры, мужики рубили лед. Лед и снег вокруг был пестрым: грязно-серо-белым. По раскисшей дороге, стараясь не наступать на конский помет, брели прохожие, в основном старики и старухи в нищенских лохмотьях.

Матвей Кудимыч отвел взгляд, вздохнул горестно: «Одно убожество и нищета на Москве! Посмотреть не на что».

Остановился у Приказного крыльца, думал взойти. Но на глаза попался стрелец, шедший мимо. Понурые плечи, очи долу. Выругал бы, что шапку перед боярином не ломает, но только головой покачал вслед ему. Мало ли какое горе мыкает, бедняга! Здесь, — Зюзин окинул взглядом площадь, — судя по рассказам предков, Иван Грозный собирал своих опричников, чтоб на бояр идти. Здесь рубил головы, сажал на кол непокорных. А вот с той крыши с резным коньком другой боярский обидчик Гришка Отрепьев прыгнул, убегая от предателей. Москва горела. По улицам человеческие кости валялись. Но Бог вновь спас Москву и жителей ее. Боярство возродилось, пуще прежнего окрепло. Только опять испытания грядут… Уверен в этом Зюзин.