Александр Доронин - Тени колоколов

В избе было душно. Инжеват хотел было приоткрыть окно, но не смог встать. Крикнул жене — та, видать, не слышала: корову доила. Зашел Тикшай, который спал в сенях, приоткрыл окно, и с улицы заструился свежий, пахнущий сырой травой воздух. Слышно было, как под крышей дома ворковали голуби. Брызжущие солнечные струи предвещали жаркий день.

— Что, болит? — в голосе Тикшая слышались жалость и злость.

— Спина-то заживет, сынок, прочнее шкура будет. А вот душа когда зарубцуется? Жизнь наша хуже собачьей, под ногами у бар валяется.

— Сами себя так унизили. Если есть князь или с лапотным ртом управляющий, тогда, выходит, перед ними ползай? Ведяскина вчера я встретил, чуть не переломал ему кривые ноги. Всё равно издевательства над людьми ему даром не пройдут. Когда-нибудь он заплатит за это.

— Ох, сынок, не лезь ты в это дело. Молодой ещё, горячий. Вот поживешь, ума наберешься — тогда другое дело, — осадил сына Инжеват, а про себя напугался услышанных гневных слов, в них было что-то такое, что угрожало его жизни. Помолчал немного, ещё тише добавил: — Ты бы, сынок, к Агафье зашел за лекарством или спросил бы, из каких трав отвар приготовить. Боюсь, кровавые рубцы от кнута все силы мои возьмут.

Тетки Агафьи, мачехиной сестры и матери Мазярго, Тикшай боялся, потому что знал: та не одобряет встреч своей дочери с ним. Один раз даже Мазярго ему сказала: «Ты, Тикшай, русским богам преклоняешься, а наши боги другие, поэтому мать и не верит тебе. Смотри, в дом к нам не заходи — водой Вирявы обольет». «Это ещё что за вода?» — посмеялся тогда Тикшай. Мазярго грустно и осуждающе посмотрела на него, покачала головой и сказала: «В дубовом лесу есть неведомое дерево, из-под корней его бьет целебный родник. Его водой мать искривленные души выпрямляет!» «Тогда, выходит, и моя душа кривая, если она думает облить меня той водой?» На это девушка ничего не ответила, только, остановившись под своими окнами, шепнула ему: «Я каждый день хожу искать целебные травы…».

Тикшай ничего не успел ответить отцу на его просьбу, как зашел дядя Прошка. На нем чистая рубаха, подпоясанная новым витым поясом, с кистями, на ногах новые лапти.

— Ты куда это собрался, не жениться? — засмеялся Инжеват, потом понял, в чем дело, виновато добавил: — Я с тобой собрался бы, да сам видишь — лежу.

— Как-нибудь уж мы сами. Да на богов надеемся, что помогут… Ну, так я пойду, — Прошка потоптался и ушел.

— Это куда он так принарядился? — удивился Тикшай. — Таким я его никогда не видел.

— Послезавтра, сынок, Озкс-день. Половина лета уже прошла — колосья все на тонких стебельках трясутся. Помолимся, возможно, Верепаз нам новую благодать подаст. Это нам нужно сделать тайно: узнают княжьи люди — хорошего от них не жди. К своему богу Христу притягивают нас. Многие эрзяне молятся уже ему, — и ещё тише добавил: — А сейчас придется уйти. В домах должны остаться одни женщины да грудные дети. Разве забыл об этом?

— Куда уйти? — нехорошо стало Тикшаю от услышанного.

— Пойдем овин уберем… — кряхтя от боли в спине, Инжеват с трудом встал с лежанки.

После ухода мужчин Проска затопила печь. На сухих березовых поленьях огонь плясал десятками языков. Женщина не тянула время — поспешила в подвал. Вскоре вернулась оттуда с двумя глиняными горшками. В одном несла белую муку, а в другом — пшено. Развязала фартук, оттуда скатился на стол шар сливочного масла. С полки достала сшитые вчера холщовые мешочки и начала наполнять их мукой и пшеном. В каждый насыпала по три фунта. На моление решила не ходить, поэтому свою долю не положила.

Наполнила мешки, вытащила две тесемочки разных цветов. Белой завязала мешочек с мукой, желтой — где была крупа. Шар сливочного масла положила рядом с ведром холодной воды — так дольше не растает.

Дрова, треская, горели, обжигали всю кухню жаром. Пора уже чугуны со щами и кашей ставить. Проска подняла ухват, и как раз в это время постучали в дверь. «Смотри-ка, ранней зарей сборы начались», — удивилась женщина, сама быстро зажгла лучину, спустила с плеч рубаху, до пояса голой осталась. Стыдно, да ничего не поделаешь, таков обычай. У нее, как у всякой нерожавшей женщины, спелые упругие груди с маленькими аккуратными сосками. Проска прикрыла их руками и вздрогнула всем телом, когда в дверь вонзили нож и мужской грубоватый голос пропел:

— Хранительница дома Юртава, даруй этому роду счастье и долгую жизнь!

Кто-то тяжело, будто медведь, вошел в сени, и заскрипели половицы. Проска повернулась боком, скосила взгляд: у порога с двумя лукошками стоял Киуш Чавкин. Бесстыдный он человек. Многих женщин прошел и давно ластился к ней.