Арсен Титов - Под сенью Дария Ахеменида

― Да что, Борис, они об артиллерии талдычат! Я был с этим моим монстром при штабе князя Белосельского. Пили они сидр, когда ты просил огня. А не дали они его потому, что Британия после своей Амары ни за что не захотела нашего успеха! Представляешь, каково бы по всем газетам мира разнеслось: его величества короля Георга войска сдаются, а эти скифские дикари берут в плен тех самых, кому сдаются войска его величества короля Георга! Постой, я, кажется, запутался. А, нет, все правильно. Турок берет в плен британца, но сам попадает в плен к скифу. Хороша новость для всего мира? И ты не переживай! Николай Николаевич все это превосходно понимает. Он только сказать прямо этого не может. Политика, видите ли, ― сказал бы я про нее по-солдатски. Я со своим монстром чаще всех у Николая Николаевича бываю. Я вижу, каково ему приходится. И, кстати, вспомнил, а у князя Белосельского где-то там у вас, на Урале заводы есть. Уж не Златоустовский ли? Не знаешь? ― Я неопределенно пожал плечами. ― Ну и не переживай, Борис! ― сказал Коля Корсун и вдруг снова спохватился: ― Я же с другим к тебе шел! Мой монстр вписал твою фамилию в представление к награждению тебя британским орденом “Военный Крест”!

― Тьфу! ― сухими губами плюнул я.

Сотник Василий Данилович Гамалий за рейд был представлен к ордену Святого Георгия. Британцы без проволочек вручили ему тот же “Военный Крест”. Василий Данилович его тотчас же снял.

― Дюже тяжеловато на хрудях, хучь хазыри вынай! ― как всегда на ернический случай переходя к своему черноморскому языку, сказал он.

― А шо? ― спросил я.

― Та! ― махнул он рукавом черкески. ― Поханохо у них бохато. Хитрость отовсюд так и жмурчить!

Более “тяжеловато” было ему в другом, и в другом ему было “поганого богато”. Довольно погано “жмурчало” у небольшой, но какой-то неистребимой части офицеров корпуса, не принимавших Василия Даниловича и вставлявших ему в строку всякое лыко, даже к нему не относящееся. Странно и стыдно было чувствовать, как у них по отношению к нему, всего лишь сотнику и всего лишь командиру строевой сотни, прорывались и неприязнь, и зависть, и глухая, до поры до времени не высказываемая прямо, но смердяще тлеющая злоба.

― Службу несу, поперед в штабах не лезу, наград не прошу, всякого в сотне привечаю. А негож. Что надо? ― спросил он.

Я и сам видел, что негож, и как раз этими качествами, как бы попрекающими тех, кто службу не нес, в штабах лез поперед, наград алкал, никого не привечал. Я это видел. Но об этом мне было почему-то стыдно сказать. Мне было стыдно за этих людей.

― В чем же я виноват, вот скажи, Борис Алексеевич! ― продолжил он уже в седлах. ― Вот скажи. Полк ушел с вами. Мою сотню приказом оставили. Сразу смешок: Гамальку берегут! ― Я весь изнервничался: зачем оставили, почему именно меня оставили? ― Ну, хорошо. Оставили. Служим тут затычкой туда-сюда, про вас вести ловим. Завидуем. Я был в Майдеште, помнишь, под Керманшахом. Приказ. Я его наизусть помню, как ты стихи. Хочешь, зачту? ― И после моего кивка он прочел: ― “Номер пятьсот пятнадцать. Первой сотни Первого Уманского полка сотнику Гамалию, ― это, значит, мне, ― решил он поерничать. ― Майдешта. От командира корпуса. Тысяча девятьсот шестнадцатого года, двадцать шестого апреля, восемь часов сорок минут. Карта двадцать верст в дюйме. Приказываю вам с сотней, с получением сего, выступить на Займан, Каркой, Карозан и далее на Зорбатию с задачей войти в связь с британской армией, действующей в Месопотамии”. Вот так простенько и незатейливо, Борис Алексеевич!

Я покивал Василию Даниловичу.

― Я оказался на многие тысячи верст один и там, где никто из наших никогда не был. Я оказался в ответе даже не за жизнь сотни. Им что. Верст через восемь, как ушли из Майдешты, я сотне объявил задачу. А на утро следующего дня сказал: кто на себя не надеется, хлопцы, или кто больной, вот последняя возможность вернуться в полк. Хотя наш бивак всю ночь уже был под обстрелом, но днем еще можно было вернуться. Я сказал, что идем не знаем куда. Самого жуть и оторопь брала ― куда, на какой версте все поляжем без чести. Так сотне и сказал. Пошла сотня. И я в ответе оказался как бы не за нее, а я оказался в ответе за империю. Этим курдюкам, через которых предстояло пройти, и тем дундукам, к которым надо было прийти, я должен был показать империю. Я так понял просьбу Николая Николаевича.

Шесть местных поочередно ехали на одном ишаке, то есть какое-то время ехал один, а все остальные бежали рядом. Потом на ишака взлезал другой, и опять все бежали следом. Если ишак упрямился, били его палкой. Если он выдерживал характер, седок тыкал его в холку шилом.