Савва Дангулов - Дипломаты

Петр перестал есть, ждал, не глядя на дверь.

Раскрылась дверь — не поднял глаз. Видит черные штиблеты, сапоги, еще штиблеты и полы ряс.

Он взглянул на вошедших.

Стоит старик с лицом Иоанна Крестителя, а рядом сестра. Лелька, в монашеском платье, с худым, исстрадавшимся лицом, на котором остались лишь бледные губы и вразлет брови да глаза темные, чудом вместившиеся в орбиты, заполненные неостывшим воском.

Теперь у Петра хватило силы обвести взглядом всех: и этого, с лицом Иоанна Крестителя, и того, с красной бородой, и еще маленького, с ветхой истершейся бородкой, и еще одного — исполина с клочковатой, исклеванной лишаем бородой. И вдруг, как некогда в детстве, стало Петру беспричинно весело и захотелось гикнуть на стаю чернополых и так пугнуть, чтобы рассыпались по сторонам, спотыкаясь и наступая друг другу на рясы. Но вместо этого выползли какие-то иные слова, кроткие, совсем на него непохожие:

— Лель, что стоишь так? Ну подойди ко мне.

Но она только приподняла грозную, с изломом бровь.

И тогда крик вздул горло, такой необузданно лихой, что не узнал своего голоса:

— Вы к кому пришли? Ко мне? Да?

Будто ветром вышибло всех, кроме того, с лицом Иоанна Крестителя.

— Ты на кого кричишь… блудный?

Петр сжал кулаки, произнес, сдерживая дыхание:

— Уходите, ваше преподобие. Могу ненароком и рясу защемить. Уходите, добром прошу вас.

— Петька, — загудела тревожным шепотом мать. — Пощади нас, не гневи господа.

— Уходите… — Казалось, если кого-то Петр боялся теперь, то только себя.

Благочинный вышел.

— Господи, теперь жди за грехи расплату.

Петр улыбнулся — непросто было улыбнуться в такую минуту.

— Лелюшка… ну поди ко мне.

Но она стояла неподвижно.

Поздно вечером Настенька подходила к своему охтинскому жилищу. В окнах большой комнаты горел свет. Настенька приподнялась на цыпочки. Деверь, Бекас! Он сидел перед чашкой чаю. Вся фигура выражала воинственное ожидание, и от этого на душе стало смутно.

Настенька понимала: в узком кружке питерских и отчасти московских католиков Бекас — заметная сила. С недавней поры стало даже модным быть русским католиком. И кого только нет среди новообращенных: молодая поэтесса, очень известная. Пианист, сделавший имя (кстати, в этом участвовала и церковь). Премудрый хранитель египетских свитков. Известная педагогиня с бестужевских курсов. Опять поэтесса, но уже в возрасте. Все больше женщины — нервическая вера праотцев Рима им больше по душе. Фраза деверя обрела крылья: «Ортодоксальная вера пережила себя. Она темна, как нечесаные бороды ее духовников, которые надлежало сбрить еще по Петрову указу».

Настенька приподнялась на цыпочки еще раз: Бекас пристально смотрел в окно.

Настенька вошла.

— Ты что это заставляешь себя ждать, точно оберпрокурор синода или министр императорского двора и уделов!.. Я говорю: что заставляешь ждать себя? Громче, громче говори — не слышу! — Бекас точно присказку твердил: «Громче, громче говори — не слышу!» А сам, быть может, и слышал, все слышал, но притворялся. Он вроде того посла, который, явившись к своему коллеге и великолепно зная язык хозяина, тем не менее просит того пригласить переводчика — гостю важна не беседа, а то, что составляет ее второй план и раскрывается в коротких репликах, которыми обмениваются хозяин и переводчик.

Настенька остановилась в дверях.

— Прежде ты была смелее, — произнес Бекас не без лихости. — Или не признаешь? Громче, громче, не слышу! Хороша ты. Анастасия! Коли на мой вкус, краше и не надо! Особенно это вот место у тебя славное, дай-ка по нему тресну! — Он разразился громким смехом, потом, словно подавившись, закашлял. — Или обиделась? Не надо, я по-родственному. Ну, подойди…

Настенька подошла к Бекасу, почтительно склонилась над рукой. Он поцеловал в лоб. Чай не согрел губ, они у него странно холодные, неживые.

— Вот обошел, объехал свои владения! Где только не был — и в храме Успенья пресвятой Марин, и во Французской церкви божьей матери в Ковенском переулке, и у Иоанна Крестителя на Садовой, и у святого Казимира за Нарвской заставой, и у святого Станислава на Малой Мастерской, и в этих каплицах… каплицах… Что ни говори — государство! От одного конца в другой — версты, только полосатых столбов нет. Повтори, повтори — не слышу!

— Я говорю: силы откуда?

Он будто обиделся.

— Силы? Да я не так стар, милая. Может, годов на пять постарше тебя, а?