Савва Дангулов - Дипломаты

Воровский приехал в порт минут за сорок до отхода парохода, там находился только Петр — у Чичерина была встреча с дельцами из Гетеборга, и он запаздывал.

Они вышли на пристань, вода казалась туманно-бирюзовой. какой она бывает только на театральных декорациях.

— Прошлый раз я говорил, что в Одессе море ярче, — сказал Воровский. — Готов взять свои слова обратно.

«Когда он говорил о ярком море? — напряг память Петр. — Не тогда ли, когда вспоминал одесскую пристань, где по утрам встречают рыбаков с уловом?»

— Здешнее море исключение из правил, — заметил Петр. — Вы видели когда-нибудь рыб, выловленных в южных морях? Павлины! Их оперение от яркой воды! — Сам того не замечая, он хотел в разговоре увести Воровского подальше от Одессы.

— Правда предпочитает земные краски, — усмехнулся Воровский. — Даже на Черном море, — добавил он, помолчав.

«Вот опять он вернулся к тому, что произошло в Одессе, — подумал Петр. — Он пользуется тем, что мы один, и вызывает на этот разговор».

— Не Чичерин ли это? — взглянул Петр в конец пристани, ему вдруг захотелось, чтобы человек в черном котелке оказался Чичериным.

Воровский не скрыл своей усмешки.

— Чичерин крагам предпочитает штиблеты и брюки навыпуск.

Петр подумал: «Если сию секунду Чичерин не появится, наверно, нет иного выхода, как заговорить об Одессе».

Но Чичерин появился и, кажется, предотвратил катастрофу.

— Ну что ж. если не Стокгольм, пусть будет Брест, но только бы подобрее, — сказал Воровский. пожимая на прощание руки Чичерину и Белодеду.

Сейчас Петр стоял подле Воровского так близко, что была видна морщинка у правого уха Вацлава Вацлавовича и желтые зерна, крохотные, точно зерна пшена, на коже вокруг глаз. И оттого, что Петр увидел в лице Воровского нечто такое, чего не видел прежде, стало холодновато: нет, это еще не признаки старости, но почему стало так жаль Воровского?

Поздно вечером, когда пароход был в море. Белодед подумал, что минута, которую он ожидал, наступила, и постучал к Чичерину, — встреча с братом не давала Петру покоя.

Горел ночник, покрытый густо-бордовым матерчатым абажуром. Круглое блюдечко света лежало на исписанных листах. «Он только что закончил работу, — подумал Петр. — Это его время». Посреди стола лежали карманные часы, такие же круглые и едва ли не такие же крупные, как блюдечко света, стук их маятника был слышен, но, очевидно, не мешал Чичерину, быть может, даже располагал к работе, торопил, настаивал. Среди тех вещей, которые Петр видел у Чичерина, это была, пожалуй, самая ценная. «Наверно, семейная реликвия, красноречивый знак рода. Единственная семейная реликвия, доставшаяся Георгию Васильевичу от большой семьи Чичериных».

— Вы, наверное, знаете. Георгий Васильевич, — наконец решился он. — В Стокгольме я видел брата.

— Вы полагаете, это для меня новость? — Нетерпеливым движением Чичерин потер ухо, отчего оно стало почти малиновым. — Там, у Воровского, вам сказали о нем при мне. Встретили брата? Это же хорошо.

Петр помедлил.

И вновь, как это было несколько минут назад, уверенность, которую он, казалось, обрел, утратилась.

— Боюсь. Георгий Васильевич, что он не вернется в Россию, — произнес Петр единым духом.

— Но вы Воровскому сказали об этом?

— Нет…

— Следовало сказать. Но как это получилось?

Петр вздохнул.

— Все просто: приехал он…

Чичерин взял со стола часы и завел их.

— Нет, все не так просто. Я враг чересчур простого. Расскажите мне, чтобы я понял, обстоятельно. Мое правило: обстоятельность — друг правды.

Петр принялся рассказывать. Уже давно минул вечер и настала ночь, а Петр все говорил. Он вспомнил Кубань, станицу на холмистых просторах, кузню на скрещении дорог, низкорослую и рукастую фигуру отца, склонившуюся над наковальней, саманное жилище, полуземлянку, полухату в открытой степи, нехитрую трапезу перед хатой, пшенный суп, приправленный луком, кашу, дыню-зимовку и голос отца: «На бога надейся, а сам тори свою стежку…» И эту стежку помнит Петр: через пустырь, поросший бурьяном, она вывела его к шляху и вдоль шляха, старательно, но не точно повторяя его русло, устремилась в город… А потом шахта в донецких степях и большой город на море, завод за высоким забором, оплетенным колючей проволокой, кузня в деревянных бараках без окон, где у горна можно было от жары обуглиться, а у окошка обрасти льдом. А потом опять Кубань, нет, не станица, а город, кирпичный дом под железной крышей, праздничное солнце в окнах, выходящих на улицу, стол, покрытый белой скатертью, и разговор с братом. «Ты. Петро, дурак. Кто нынче служит в кузне за трешницу в неделю? Иди ко мне в кузню — я тебе двугривенный накину!»