Савва Дангулов: Дипломаты

— Господа… — обратился Николай Алексеевич к гостям, и голос его впервые дрогнул. — Я буду рядом. — Он взглянул на дверь, ведшую в соседнюю комнату. — Потише там!.. — крикнул он Егоровне, неожиданно осмелев. — Не разбуди Илью.

— А их буди не буди, одинаково! — откликнулась Егоровна. — Они и спят и не спят…

Было слышно, как Репнин откашливается, открывает платяной шкаф и все делает громче обычного, будто хочет сказать: «Я здесь и никуда бежать не собираюсь».

Вошел Илья Алексеевич, вздыхая и покряхтывая, — одышка перехватила горло. Едва вошел, раскланялся и долго не мог управиться с пуговицами жилета: толстые пальцы плохо сгибались, Сел за стол, положил перед собой руки.

Простите, а снег уже перестал?

— Нет, еще идет, — Матросик помоложе ответил за всех и тотчас снял бескозырку, снял и надел вновь.

В незанавешенное окно, выходящее во двор, было видно дерево, опушенное снегом, бесстыдно праздничное, и огонек в окне флигелька неожиданно печальный — будто только он и проник в смысл того, что происходило сейчас в доме.

— Я закурю, — сказал между тем Кокорев и направился было в коридор.

— Курите здесь, — Илья Алексеевич закашлялся. — Здесь… курите… — повторил он, переводя дух, и поднес платок к глазам, застланным слезами, но Кокорев быстро прошел в коридор. — Однако разве его остановишь? Норовистый! — улыбнулся Илья Алексеевич и взглянул на старого матроса. — В двадцать лет и мы… а?

Матрос не шелохнулся, тень бритой головы, большой и круглой, была точно приколочена к стене.

— Нет, товарищ Кокорев больше нашего успел. — Он едва заметно повел головой в сторону двери, за которой курил сейчас командир. — Двадцать… а с белым флагом уже у немцев побывал… на той бумажке мирной его рука, верно слово, — сказал он, не сводя глаз со старшего Репнина.

Илья Алексеевич не ответил, только хмуро посмотрел на дверь, за которой курил Кокорев.

Дверь открылась, молодой человек вошел в комнату.

— Может быть, вы и нам расскажете, — переместил на Кокорева тяжелые глаза Илья Алексеевич, — как ходили с белым флагом к немцам?

Командир взглянул на старшего Репнина: нелегко было понять интонацию, с которой был задан вопрос, — то ли одобрял Репнин поступок Кокорева, то ли порицал.

— А какая в этом доблесть? — произнес Кокорев.

Явился Репнин.

— Ну, брат, прощай… — Братья облобызались по-мужски жестко и, застеснявшись неловкости, улыбнулись.

— Елена, ты где?

— Я сейчас…

— Тогда сядем да помолчим.

Репнин сел. Семь человек замерли: братья Репнины в разных концах стола, Егоровна у пета. Матросы на стульях.

Молчали. Было слышно лишь, как дышит Илья. Щеки его казались сине-багровыми, точно огонь, прохваченный дымом, подобрался к лицу — вот-вот воспламенится и затрещит. Егоровна нетерпеливо передвинулась на стуле, спросила, обращаясь к Кокореву:

— Человек добрый, а куда все-таки повезешь нашего хозяина?

Матросы встали и пошли к выходу.

— Елена…

Репнин взглянул на дверь, что вела в комнату дочери, и шагнул вслед за матросами.

— Елена! — крикнул он с улицы и запнулся — дочь шла за ним, она была в шубе.

— Куда собралась, дочка?

Но Елена даже не замедлила шага.

— Ты думаешь, я отпущу тебя одного? — произнесла она.

Кокорев зябко передернул плечами, точно от этих слов Елены потянуло ветерком:

— А я что, не внушаю доверия?

— Прошу вас, — произнесла Елена.

Молодой человек быстро пошел к автомобилю:

— Садитесь.

Они ехали уже минут пятнадцать. Плоские штыки матросов тускло поблескивали.

Репнин думал: «Да не на Шпалерную ли он меня везет? Туда в эти дни свозили всех званых и незваных».

Машина взобралась на Троицкий мост и остановилась — заглох мотор. Сразу стало ветрено.

— Страшновато смотреть на дворец, — сказала Елена.

Молодой человек вобрал голову в плечи, мрачно откликнулся:

— И на Петропавловку.

Репнин смолчал. Что-то было в этом военном озлобленно-воинственное, неутоленное. Наверно, так бывает с человеком, который только что вышел из боя. Он не остыл и все еще держит саблю над головой.

Слабый дымок возник над помятым радиатором машины и исчез — автомобиль двинулся дальше.

Невский лед, запорошенный снегом, был расчерчен тропами. У моста лед вспух, и черная тропа подступила к воде, — видно, последний смельчак перешел здесь Неву накануне вечером. А дальше, прямо на льду, устойчиво и неярко горел костер, и низкое пламя отражалось в неживых просветах салтыковского дома.