Савва Дангулов: Дипломаты

Переговоры в Бресте, убийство германского посла Мирбаха и мятеж левых эсеров, дипломатические битвы в Вологде, революция в Германии… Портреты Бьюкенена, Локкарта, Набокова… Все то, что мы зовем пластикой литературного произведения — композиция, характеры, язык, наконец, образная структура, — мне кажется, соответствуют тому, чего мы ждем от романа о дипломатах. Классовая природа дипломатической битвы 1918 года проявляется в остром, обнажающем суть событий диалоге, — ведь диалог и есть основная форма дипломатического поединка, — у Саввы Дангулова он не умаляет данных противника и тем самым обнаруживает нашу силу.

Роман покорил меня своей поэтичностью — в ней ощущение и необычности событий, и их непременной будничности. Нигде не ставит читатель под сомнение самый рассказ во всей его строчечной точности. В самом деле, через полвека жизни мира и нашей страны, через лихолетье войн и перевалы революций, писатель донес до нас нечто такое, что делает нас соучастниками давних событий, словно раздвинул пределы нашей жизни, — и вот к годам, прожитым нами, прибавилась жизнь и мысль нашего современника, ведущего рассказ.

Николай Атаров

Если в предрассветный час подняться по железным ступеням Исаакия и взглянуть в провал окна, Петроград поднимется навстречу большой и сумрачный: врубленные в камень линии улиц — не улицы, а марсианские каналы, нещедрый блеск куполов, массивы парков, точно в их зыбкой мгле скрыты все тайны города, тусклое свечение тяжелой невской воды и далеко за восточными пределами города всполохи зари, неяркой, но грозной. — Россия там.

Дом уже уснул, когда парадная дверь застонала под кулаками.

— Это еще что?

Репнин нащупал босыми ногами ночные туфли, встал. Ему показалось, что в шторах, занавесивших окна, вспыхнул и погас белый рубец — точно на улице включили и выключили фары автомобиля.

«Да который теперь час?» — обернулся он к столику, на котором лежали часы, и, не дотянувшись, поспешил к двери. Тотчас кулаки застучали с новой силой. Репнин ускорил шаг и уперся в стену. «Что за беда?» Пахло мятой — Елена пролила, вечером ей было плохо. В глубине дома потрескивала штукатурка: печи остывали за полночь. Мрачно гудело в трубе. «Хоть бы паклей какой заткнуть — воет, как на погибель». Тьма, заполнившая дом, была твердой — колуном коли, не расколешь. Только высоко под потолком рдел кусочек меди. Какой тайной стежкой проник сюда луч и зажег люстру?

Репнин пошел медленнее — рука стала чуткой: стеклянный колпак настольной лампы, рубчатая обивка кресла, стакан на столе (в нем плеснулась вода), пресс-папье, ребристое покрытие секретера, дверная ручка. Он открыл дверь — посреди столовой с керосиновой лампой в руках стояла Егоровна.

Репнин взял лампу. Они шагнули в прихожую.

— Что так на дворе бело? — взглянул он в оконный проем над головой.

— Снег выпал.

— Отпирай.

— Так просто, не спросимши? — Она приподнялась на цыпочках. — Кто там… кто?

В ответ неистово и слепо загудели кулаки.

— Да открывай ты, старая! — шумно дохнул Репнин, дохнул так, что слабое сердечко пламени вздрогнуло и погасло. — Держи лампу, я отопру.

— Не торопи, батюшка. Помирать в потемках страсть неохота.

— На свету помирают праведники, — засмеялся Репнин. — А нам с тобой потемки уготованы. Помолчи уж.

— А чего молчать-то? На немых и слепых воду возят.

Репнин распахнул дверь. Так и есть: белым-бело. Всмотрелся — у самого крыльца автомобиль, подле трое матросов с винтовками и, кажется, морской офицер: черная шинель, матово поблескивает козырек форменной фуражки, белые виски, ярко-белые, как свежевыпавший снег.

— Репнин? — Человек не поднял, а взвел темные глаза, да, они у него наверняка темные, как шинель, как бушлаты матросов, как бескозырки.

— Чем могу служить?

Офицер поднес к козырьку слабо согнутые пальцы и тотчас отнял.

— Кокорев. Именем революции!.. На сборы двадцать минут.

Репнин тревожно помедлил.

— Что так нещедро? За двадцать не управлюсь.

— Поторопитесь!

— Благодарю за доброту. Прошу вас… — Репнин указал взглядом на открытую дверь. — Спички есть, молодые люди?

Кокорев загремел коробком, зажег списку — так и есть, глаза черные, с искоркой.

Моряки сидели в гостиной, поставив перед собой винтовки, керосиновая лампа висела прямо перед ними, и тени плоских штыков на белом поле стены были беспощадно четкими.