Савва Дангулов - Дипломаты

— Есть новости о походе Корнилова на Петроград? — спросил Белодед.

— Нет, другие новости: Керенский дал оружие рабочим! — Клавдиев сейчас стоял перед Петром и медленно переступал с носка на каблук. — Согласитесь, Петр Дорофеевич, если вы взяли винтовку, вам захочется выстрелить?

— Вы хотите сказать, следует ждать революции. Рабочей революции?

Клавдиев перестал раскачиваться.

— Я хочу сказать: она уже произошла в сентябре, впрочем, вы будете иметь возможность меня проверить. Кстати, помните мою формулу терпимости?

Петр улыбнулся:

— Свойство моей памяти, Федор Павлович, запоминать не только то, с чем я согласен.

— Главное, чтобы вы запомнили. На большее я не претендую, — сказал Клавдиев.

Петр стал бывать у Клавдиевых все чаще. Нередко он поднимался наверх.

— Даю вам вакансию на полтора часа, — говорил Клавдиев, глядя на чугунные часы размером в десертную тарелку, висящие рядом с окном.

Это значило, полтора часа Петр может побыть в библиотеке. Как установил Петр, в сущности, все книги библиотеки Клавдиева посвящались одной теме: Горчаков и Бисмарк. Крымская война и послевоенная деятельность Горчакова («Говорят, Россия сердится. Нет, Россия не сердится, она собирается с силами») были ядром библиотеки. Это чуть смешно, но библиотека напоминала Петру большое подсолнечное поле на родной ему Кубани, над которым с утренней зари до вечерней работала неустанная пчела. Не объять поля взглядов, не пересчитать оранжевых шапок, но нет такой, на которой бы не побывала пчела и не взяла свою долю нектара.

— А винтовки, розданные в сентябре, выстрелили, — произнес он, неожиданно появляясь в библиотеке… — Помните наш разговор?

Петр увидел письменный стол Клавдиева и груду газет, лежащих поверх рукописи. Видно, терпение изменило Федору Павловичу, и, оставив рукопись, он принялся за газеты. Сегодня у Клавдиева были на это немалые основания: новая революция в России приближалась на всех парах.

— А не полагаете ли вы, что за восстанием в России последует взрыв в Центральной Европе? — вдруг спросил Клавдиев.

— Может, и так, — улыбнулся Петр — слова Клавдиева были ему приятны.

Клавдиев стоял сейчас перед Петром, глаза его были закрыты.

— Союз… вольных республик?

— Да. если дать свободу мечте, — засмеялся Петр.

— Вчера говорил с Кирой Николаевной: очень хочется в Россию. — Клавдиев посмотрел на Белодеда добрее, чем обычно. «Не часто приходилось видеть таким Клавдиева. Куда девались строптивость и упрямство? Перед любовью к России и он безоружен?» И еще подумал Белодед: «Быть может, настало время поговорить с Кирой определеннее? Не об этом ли сейчас просит его Клавдиев?»

Петр поехал с Кирой за город к полого-каменным холмам. Они начинались на северо-запад от города.

На двадцатой миле Петр и Кира оставили дорогу и пошли открытым полем. Вечер наступил незаметно: солнце было бронзовым, а поля черными. Это было очень красиво: черные поля и пламенеющие холмы. Кира раскрыла этюдник — она спешила не упустить этот миг, а Петр сидел в стороне и смотрел на нее.

Заря погасла, но они не уходили. Они лежали на камнях, плоских и как будто нетвердых, и камни не холодили тела, они точно набрали за день тепла и теперь неторопливо отдавали его, было необыкновенно хорошо лежать и смотреть на облачное небо, нет-нет, и на нем прорывались звезды, неспокойные, студеные. Он протянул руку, и Кира придвинулась. «Кира, — сказал Петр, — я собираюсь в Россию. Ты отпустишь меня туда одного?» Она лежала, запрокинув руки, глядя на небо. «Я ни о чем не хочу думать… я не способна думать сейчас…»

Когда далеко за полночь он открыл глаза, ее волосы разметались по его лицу и рука, легкая и теплая, лежала у него на груди, словно охраняя от того большого и бездонного, что было вокруг: неба, мягкого простора, поля. Он стянул с себя свитер и укрыл ее, потом придвинул этюдник, зажег спичку. Злыми маками горели холмы, и огонь был бесстыдно ярок. Тот миг, короткий и преходящий, когда зажглись холмы и поле заволокло тенью, она запечатлела точными и верными красками.

Они вернулись домой, когда на небе еще было полно звезд. Простились у ели под окнами. «Я спросил тебя, а ты не ответила…» — сказал он. Но она лишь слабо подняла руку я ушла. В этот раз он дольше обычного ждал, пока засветятся окна. Свет вспыхнул, но она не подошла к окну.

Это было четыре дня назад, и он, признаться, не думал, что так скоро должен повторить этот вопрос вновь и потребовать ответа, более определенного, чем прежде. «Я еду в Россию. Пойми: еду. Если дороги тебе…» Вечером, без пяти семь, Белодед простился с хозяевами и вышел. Он перешел дорогу и проник во двор Киры. Вечер был темный, беззвездный, и напитанная влагой земля тоже темнела. Только неширокая, выложенная камнем дорожка, которой он сейчас шел, сумеречно светилась в ночи. Но ему неприятно было идти по ней — к стуку сердца прибавлялся стук ботинок. Он оставил дорожку и пошел по траве. Они так и условились тогда: светлое окно — Кира едет. Темное — остается. Он поднял глаза и на фоне глухого, неразличимо темного неба увидел черный конус ели. Он обернулся: Кирино окно было темно. Он петел со двора, но тотчас остановился. Это же глупо — вот так разом все оборвать! Он кинулся к двери, застучал — ответа не было. Он поднялся в дом, разыскал в темноте ее дверь, открыл, постоял посреди комнаты, дожидаясь, пока глаза привыкнут к мраку.