Савва Дангулов - Дипломаты

— Я за самого себя, Федор Павлович, — ответил Петр, рассмеявшись.

Клавдиев ожил.

— А вы кто, простите?.. — Он смотрел сейчас на Петра снизу вверх. — Вот мой Колюшка, отец Киры Николаевны, был за справедливость, за справедливость терпимую… За диктатуру пролетариата, но за терпимость.

— А по мне, демократия — это свобода для угнетенных, — сказал Петр.

— А разве это исключает терпимость?

— Когда дело дойдет до крови. Федор Павлович…

— А вы кровь видели? Вот это тоже… век двадцатый, — произнес Клавдиев, не дождавшись ответа Петра. Он сел. Петр стоял над ним. — Чтобы продолжить с вами разговор, надо иметь силы, — улыбнулся Клавдиев. — Я хочу, чтобы вы бывали у нас. Вы человек прямой, мне с вами легко разговаривать.

Они спустились в комнату Киры.

— Терпимость — это всеобщая вера Клавдиевых? — спросил Петр.

Она стояла сейчас против окна, и ее глаза, пронзенные светом, казались светло-коричневыми.

— Всеобщая. — Она отошла от окна, и глаза обрели прежний цвет. — Только случайно я не стала историком, — произнесла она вне видимой связи с предыдущим.

Петр подумал: «Действительно, она лишь случайно не стала историком, это на нее похоже». Из тех немногих встреч, которые были у него с Кирой. Петр понял: в ней была и дисциплина ума, и логичность мысли, и то рациональное восприятие факта, когда факт освобождается от скорлупы и остается лишь ядрышко, в котором всегда мысль…

Через три дня, вернув первую из взятых книг. Кира сказала ему:

— Вы видели когда-нибудь здешние пляски? Хотите в… шотландский театр?

Они действительно побывали в этом театре. Крышей для него было небо, кулисами — скаты холмов. Они сидели на взгорье и смотрели на сцену — она была внизу, у самой реки. Но едва село солнце, реку заволокло туманом и сцена перестала быть видна. Потом он смеялся: занавес упал вовремя. Он снял с себя пиджак и надел на нее. Она была очень смешная в пиджаке — из рукавов виднелись только кончики пальцев и, аплодируя (изредка туман рассеивался, и они с удивлением обнаруживали, что танцы продолжаются), она высоко поднимала руки, чтобы рукава упали.

Вдруг стало тепло и посыпал дождь, вначале меленький, как сквозь шелковое сито, а потом сито прорвалось и хлынул ливень. Петр не успел набросить на нее плащ, она вымокла до нитки. Они бежали, укрывшись одним плащом. Она замерзла так, что стучали зубы.

Они стояли под огромным каштаном, и Петр чувствовал, как, мокрая, продрогшая до костей, она отогревается у него на груди и становится все более кроткой. Он поцеловал сначала ее глаза, потом губы — они пахли парным молоком и свежим хлебом.

А потом они сидели в каком-то окраинном кабачке, забившись в угол, и, смеясь, наблюдали, как рядом кутит большая семья, наверно крестьяне, накануне продавшие по хорошей цене ячмень. Они пришли сюда со своими судками и чугунками, с ячменным вином, которое разливали из кувшинов. Петр и Кира смотрели на соседей (те кутили напропалую) и смеялись, смеялись от души — почему-то каждый пустяк мог заставить их смеяться.

А потом ой просил рассказать о себе, и она рассказала, как отец бежал в Англию из сибирской ссылки, бежал через Архангельск, и как потом на семью обрушились беды: болезнь брата — туберкулез тазобедренной кости, наверно, ушиб («Я люблю его больше жизни, потому что знаю — он погибнет»), а потом смерть отца. «А вы смерти боитесь?» — спросила она внезапно. «Нет». — «А я боюсь. Все вижу, как меня хоронят, и хочется, чтобы было много народу и чтобы говорили обо мне разные хорошие слова. Вроде: „О да, она действительно подавала надежды…“ Даже странно: живая я не тщеславна, а мертвая тщеславна… А вы как?» А потом просила говорить о России. «Я люблю, когда рассказывают о России, и все помню, где там что стоит, например, в Петербурге… где Исаакий, где Казанский собор, а где Летний сад и, конечно. Академия художеств… Я часто брожу по Петербургу одна и не могу заблудиться, мне кажется, я там все знаю, а остальную Россию представляю смутно, только солнце и снег… А Кубань, она какая? Тополи, желтые реки и пыль?.. А почему вы здесь, а не в России? Революция? Как папа — государственный преступник? Преступник, а глаза мягкие. Погодите, а они все-таки у вас не черные… верно, не черные? Вот приду к вам днем и рассмотрю».

В следующий раз, когда Петр таился в Кире, она сказала, что с утра его дважды спрашивал Клавдиев.

В библиотеке горел верхний свет — Клавдиев был здесь.

— Что вы думаете об этом? — Он указал взглядом на стопку газет, лежащих на столе.