Савва Дангулов - Дипломаты

Уже за полночь они подошли к Воздвиженке. Дом под цинковым козырьком был освещен от земли до неба — в каждом окне свет. Однако Москва надолго потека сон. Свет и в трех окнах над парадной дверью — Столетовы бодрствовали.

— Здесь у меня друзья, — сказал Петр.

— Ну что ж, валяй, а пока суть да дело, сложу-ка я цигарку. — Старик полез за кисетом.

В подъезде темно. Дверца лифта заперта.

Петр вытянул руку с зажигалкой — тени заколебались на стенах. Идти нелегко, ноги нетверды, лестница точно рассыпалась. На третьем этаже Петр долго водил зажигалкой по двери, разыскивая номер и звонок.

— Кто там?

Столетов. Голос свеж. Конечно, еще не ложился.

— Я, Белодед!

— Милости прошу, Петр Дорофеевич! Нет гостя желаннее, чем тот, что после полуночи! –

Смех, точно блики от зажигалки, поскакал по изразцам.

Клавдиев стоял посреди комнаты. Волосы вокруг лысины вздыбились, будто брызги воды, в которую бросили камень.

— Не революция ли это, Петр Дорофеевич, одна из тех, которые происходят в июле?

Что-то огненно-дымное скопилось за этот день и в сердце Клавдиева. Еще секунда, к черту полетит дом с изразцами и волосы Клавдиева действительно изобразят брызги воды, в которую бухнули камень.

— Не я ли говорил вам: если правда монополизирована, нет правды, — произнес Клавдиев неожиданно спокойно.

— Вы это к чему, Федор Павлович? — спросил Петр в тон Клавдиеву.

— Вы прихлопнули Учредительное собрание, прихлопнули грубо, силой, а оно прорвалось в июле и так пальнуло по Кремлю, что у нас стекла повыскакивали! — Клавдиев ткнул кривым пальцем в окно, заткнутое подушкой. — Вы не так единодушны, как вам кажется, вы не так сильны, как вообразили.

— Но мы правы, Федор Павлович.

Клавдиев вдруг затих, на цыпочках подошел к окну, будто подбирался к птице, которую боялся вспугнуть, быстро обернулся.

— Почему ваша правда лучше моей? И почему вы должны править Россией, а не другие?

Петр вздрогнул, точно его остановили на полном скаку: «Ну вот… Клавдиев махнул хвостом!»

— Правда не у вас и не у меня, — сказал Петр, — она у народа.

— Иначе говоря, народ это вы? — спросил Клавдиев и полез за платком.

— В какой-то мере и я, Федор Павлович.

— Почему вы, а не Учредительное собрание, например?

— Октябрь дал народу мир и землю. Учредилка не дала ни того, ни другого, да и не может дать, — возразил Петр.

— Вы обратились к этим средствам, чтобы удержаться у власти! — закричал Клавдиев. — Завтра вы отнимете у народа и мир и землю! Это всего лишь тактика.

— Нет, это стратегия, Федор Павлович.

— Неправда! Для вас тактика важнее стратегии! Вся ваша политика сплошные тактические изломы! Только то правительство прочно, которое не боится своей интеллигенции! — выкрикнул Клавдиев неожиданно, он берег эту фразу.

— Интеллигент не графский титул, доставшийся от предков, — сказал Петр, сохраняя самообладание. — Российский интеллигент — это еще и сельский лекарь, и учитель. У них не меньшее право говорить от имени интеллигенции — они добыли его холодом и голодом, Федор Павлович.

— Вы меня боитесь, а их нет, поэтому хотите отобрать у меня это право! — выговорил Клавдиев и отступил к окну,

Петр обернулся: Столетов жег его из темноты красными углями — таких глаз Белодед не видел у Столетова.

— До четырнадцатого июля осталась целая неделя, Петр Дорофеевич. — Красные угли вздрогнули. — У каждой революции есть свое четырнадцатое июля…

Петр вновь очутился на улице — старик ждал его. Они свернули на Пречистенский бульвар, зашагали в гору. Белодед продолжал спорить. Философия Клавдиева — сомнение. Все подвергать сомнению, все прощупывать нервными пальцами скепсиса. «Только то правительство прочно, которое не боится своей интеллигенции» — для него это почти кредо. «Вы меня боитесь, а их нет, поэтому хотите отобрать у меня это право». В Столетове Клавдиев нашел единомышленника или Столетов пошел еще дальше? «У каждой революции есть свое четырнадцатое июля».

Московский июль — нелегкий перевал. Кто-то одолеет этот перевал, а кто-то повернет обратно. Нет, не только для Клавдиева и Столетова перевал, для Киры тоже. Перевал.

Вечером Петр вышел из наркомата. В городе было мало огней, и глыба Большого театра казалась необычно темной.

Петр свернул направо и зашагал по Неглинному проезду. Навстречу Белодеду прерывистой и неровной цепью шли арестованные — картина восемнадцатого года! Время от времени они входили в поле уличного фонаря, и Петр видел нечесаную бороду, седую голову, по-мальчишески наголо остриженную, посеребренные виски… Шли конвойные, много конвойных, едва ли не столько же, сколько конвоируемых. Что-то защемило, застучало в сердце. «Может, и Вакула здесь?» Петр пробился к кромке тротуара, сошел на булыжник. Сейчас арестованные шли почти рядом — между ними и Петром кожаная тужурка или шинель конвойного. Все пожилые: спины колесом да неподвижные руки. «Вакула… где-то здесь Вакула!» Все забылось вот здесь, у этой роковой меты… Остались лишь страх за брата да жалость к нему, которой никогда прежде не было. «Вакула!..» Петр подобрался ближе к фонарю: еще седая голова и еще борода… Мать родная! Так это же Роман Соловьев! Уперся глазами в Петра, медленно отвел, только из ладони выпала на булыжник недокуренная папироса.