Савва Дангулов - Дипломаты

— Как давно вы знакомы с Губиным? — спросила она. — В Англии вы его не могли знать.

Репнин был озадачен: молодая женщина недвусмысленно дала понять, что знает его.

— Простите, но вы знакомы с семьей Губина… домами? — спросил Репнин, и тут выяснилось нечто неожиданное: оказывается, одной из семи женщин, перед которыми с некоторых пор раскрылись тяжелые врата большого мужского монастыря, называемого министерством иностранных дел («Да здравствует Февральская революция!»), была Анастасия Сергеевна. Нет, разумеется, речь шла не о дипломатической работе, а всего лишь о референтской, даже переводческой (большего всемогущий Февраль поднять не смог), но и это было немалым успехом, по крайней мере для Анастасии Сергеевны, ее знание французского было реализовано.

— Вам должно быть обиднее моего. Анастасия Сергеевна, — сказал Репнин. — Ваша дипломатическая карьера (он льстил ей: дипломатическая!) оборвалась, едва вы вкусили сладость плода…

Она рассмеялась:

— Представляете, не оборвалась!

— Каким образом?

— Вам что-нибудь говорит это имя: Маркин Николай Григорьевич?

— Не тот ли матрос Маркин, что захотел раскрыть тайну шифра? — спросил Репнин.

Илья говорил на днях, что большевики вызвали из Кронштадта корабельного морзиста, поручив ему расшифровать секретные тексты.

Она подтвердила.

— Погодите, не вас ли я видел в синей гостиной, когда был в министерстве третьего дня?

Репнин вспомнил туманный полдень, глыбы быстро тающего снега на Дворцовой площади, залах махорки в синей гостиной (вот сроду не подумал бы, что этот запах проникнет сюда!) и людей в бушлатах и солдатских гимнастерках, сидящих вокруг овального стола и разучивающих французские глаголы, — французская грамота пришла к ним едва ли не прежде русской — аномалия революции! Она сидела к Репнину спиной, и он не видел ее лица, но голос, как понял сейчас Николай Алексеевич, принадлежал ей. Выходя из гостиной. Репнин едва ли не нос к носу столкнулся с министерским швейцаром Еремеичем. «Дипломатические курьеры! — скосил Еремеич глаза на дверь, за которой происходил урок. — Отродясь не видел столько курьеров! — удивленно воскликнул он и добавил: — Вместо ветра!» Репнин остановился озадаченный. «Это почему же „вместо ветра“. Еремеич?» — «Коли семя вызрело, надо же его кому-нибудь по свету раскидать!» Однако Еремеич недаром простоял полтора десятка лет у министерских дверей. Его мнению нельзя было отказать в логичности.

Анастасия Сергеевна подтвердила: в синей гостиной он видел в тот день именно ее. Она это сказала, не смутившись. Наоборот, с радостной лукавинкой. Даже с вызовом.

Она сидела далеко от него на диване, а он у полуоткрытой двери. Блик от настольной лампы (в комнате была зажжена только эта лампа) лежал рядом с ней. Только изредка, когда она меняла позу, блик падал на лицо, и он видел, как свет золотит ее щеки. А она рассказывала, как жила летом на Финском взморье, как ходила холодными росными утрами на болота за ягодами, как убегала от лося, который вздумал с ней поиграть, серо-голубой, с трепещущими ноздрями… А Репнин слушал и думал: пусть говорит и о болоте, и о ягодах, и даже о лосе, которого, может, видела, а может, и нет, пусть говорит, лишь бы говорила… От мягкой солнечности, которую излучала эта женщина, не было спасения.

За полночь, когда дежурные пьесы были сыграны на фортепьяно и счастливая именинница уснула, обложенная подарками, как подушками, явился Жилль.

— Я соединил вас намеренно, — сказал он, глядя белыми глазами то на Репнина, то на жену. — Надеюсь, что вы предостерегли ее. — Он говорил по-русски лучше, чем показалось Репнину вначале.

— Простите, речь идет о Дворцовой? — спросил Репнин наобум. Как полагал он, решение Анастасии Сергеевны остаться на Дворцовой вряд ли одобрял муж.

— Да, конечно, — просиял Жилль. Ему показалось, что в Репнине он обрел союзника.

Жилль пригласил Николая Алексеевича провести остаток вечера у них на Кирочной. Решив согласился и сам подивился легкости, с которой он это сделал. Он готов был ехать с ней и много дальше Кирочной. Уже под утро, порядком выпив, Жилль извлек из стола связку ключей и, открыв одну за другой три двери, ввел Николая Алексеевича в комнату со сводчатым потолком, без окон, глухую и изолированную, как сейф.

— Вы добрый человек и не строите локомотивов, — сказал Жилль, — поэтому я вам могу открыться… — Он приподнял кальку, прикрывавшую большой письменный стол, там лежала железнодорожная карта мира. — Вот моя идея — смотрите!