Савва Дангулов - Дипломаты

— Молва сказывает, что Кочубей в панике, ждут приезда Софьи, — произнесла Агнесса Ксаверьевна, когда вошли в комнату Патрокла, и, сбросив туфли, она взобралась на софу — это место у печи было любимо ею. — Приедет и возвратит Георгия Ильича (она так и сказала «Георгия Ильича», не «Егорку») в Швецию.

Старший Репнин сник. Он сидел перед чашкой кофе, опустив голову, тонкая струйка пара коснулась вихра седых волос, и вихор странно удлинился.

— Знаешь, обидно сознавать, — говорил Илья, не поднимая головы, — что все вершится помимо твоей воли и ни на что ты уже не можешь влиять. Да поедет ли он в эту Швецию? У него свое разумение — взрослый. Не поедет…

— А вот он придет сюда, и мы все узнаем, — говорит она.

— Узнаем, — говорит он и смотрит на часы. Через полчаса узнаем, — добавляет он, а сам не сводит глаз с часов, точно эти полчаса истекут сию секунду.

А на улице вызванивают трамваи, точно их сто лет держали взаперти, лишив возможности двигаться и звенеть, а сейчас вдруг выпустили. Нет, это уже звенит не трамвай, а дверной звонок.

— Поброди, Егорушка, по дому, а я пока займусь собой, — говорит Елена. — Или лучше зайди к Илье Алексеевичу, он тебя ждал.

— А он ничего не говорил о пилках для лобзика?

Елена смеется — Патрокл все рассчитал точно.

— Да ты спроси его, он у себя.

Слышно, как застучали шаги Егорушки и неожиданно замерли — видно, стоит где-то рядом, не решается войти. И два человека, два старых человека, тоже по-птичьи вытягивают шеи, дожидаясь стука в дверь, и робеют не меньше мальчика, что пришел за пилками для лобзика и стоит сейчас у самой двери.

— Илья Алексеевич, разрешите?

Вздох вырвался из груди старшего Репнина и отозвался в его больных бронхах.

— Заходи, Егор.

Илья видит, в раскрытой двери стоит сияющий мальчик — да нет, нет же, не надо переоценивать его счастливой улыбки, он рад не встрече с тобой, а пилкам для лобзика!

— Заходи! — говорит Илья, а сам счастлив безмерно. — Позволь представить тебе Агнессу Ксаверьевну Поливанову, сестру твоего дяди Корбанского. Да знаешь ли ты своего дядю Корбанского? — спросил он и рассмеялся.

Егор покраснел — разумеется, отродясь он не слыхал, что у него есть такой дядя.

— Нет, признаться…

Илья достает из шкафа третью фарфоровую чашку и пытается налить в нее кофе; рука дергается, и кофе проливается. Старший Репнин становится к мальчику спиной и, придерживая одной рукой другую, медленно наполняет чашку.

— Прошу тебя, Егорушка, вместе с нами.

Но Егорка брезгливо косится (он не может скрыть этой брезгливости) на мокрые руки Патрокла, которые тот пытается вытереть, и, разумеется, замечает, что платок Патрокла не очень свеж.

— В какую гимназию тебя определили: в Первую на Ивановском, или Петра Великого на Большом, или, быть может, эту… Человеколюбивого общества? — Агнесса Ксаверьевна говорит, и ее серые глаза, опушенные густыми ресницами, точно надвигаются на тебя. — Господи, надо же такое придумать: Человеколюбивого общества! Будто речь идет не о людях, а о собаках. В какую тебя определили, Егорушка? — спрашивает она: у нее очень симпатично получается: «Егоушка!»

— Дед сказал мне: «Мосье Шаброль тебе заменит все гимназии: и Петра Великого, и Человеколюбивого общества — не умеют учить в Питере!»

Илья Алексеевич улыбается: однако храбр старик Кочубей, да и молодой Репнин не из робких — молодец Егорка!

— Ну и как мосье Шаброль… хорош?

— Добрая душа! — восторженно восклицает Егорка. — Коммунар!

— Ты сказал: коммунар?

— Да, как все французы!

Агнесса Ксаверьевна беззвучно шевелит губами и скользит взглядом по столу: кажется, и она пытается рассмотреть там пилки — сейчас самый раз вручить их Егорушке.

— Вот. Егор, я припас тебе, — говорит Илья Алексеевич, распечатывая пачку с пилками. Илье Алексеевичу приятно вручить Его же нехитрый этот подарок — сколько бы ни жил на свете, все б дарил ему пакеты с немудреными этими пилками, лишь бы Егорка улыбался в ответ вот так простодушно и искренне.

— Погоди, Егорушка, а как твои летние каникулы? Куда устремишь стопы свои — в Швецию или, быть может, к деду в Тверь? — спрашивает старший Репнин.

— Какая там Швеция, дядя Илья? Конечно, в Тверь, на Волгу!

Он берет пилки и уходит. Слышно, как стучит ботинками в столовой, он счастлив. Илья смотрит на подружку, которая вновь забралась на софу и припала к теплой стене — ей холодно. А сумерки втекают в дом: сизые, они гасят блики, затягивают тусклой пленкой бумагу и ткань, обволакивают мебель. Только лица светлы, только их не может загасить вечер, что-то есть в коже лица такое, что живет и во тьме.