Франтишек Кубка: Улыбка и слезы Палечка

1945–1948 годы были для меня большой практической школой. Проходил я ее не дома — меня назначили послом в Болгарию, правительство которой возглавлял Георгий Димитров. Покидая камеру, в которой он томился, я не предполагал, что когда-нибудь буду пользоваться его дружеским расположением. Взгляните: эта фотография — его подарок.

На стене просторного кабинета писателя висит большая застекленная фотография. Я подхожу к ней и читаю сердечное посвящение Франтишеку Кубке. И подпись — Георги Димитров.

— Значение бесед с Димитровым на политические и философские темы мне трудно переоценить Мое путаное мировоззрение таяло, как снег на солнце. В Софии я написал свой «Болгарский дневник» и сборник рассказов «Черноморские вечера», в которых пытался воссоздать картины многовековой борьбы болгарского народа за национальное и социальное освобождение. Домой я вернулся через семь месяцев после революционного февраля 1948 года. С конца 1948 года я целиком посвятил себя литературе.

— А вы не жалеете о том, что расстались с дипломатическим поприщем?

— Внешняя политика — мой конек. Но сейчас главная задача дипломатов — борьба за мир. И я по мере сил участвую в ней и как член президиума Чехословацкого комитета сторонников мира, и как писатель. Вы, наверное, знаете мою книгу «Маленькие рассказы для мистера Трумэна». Она вышла у вас в 1952 году. 2 декабря 1950 года президент США Гарри Трумэн заявил представителям печати, что размышляет над тем, не сбросить ли на Китай и Корею атомную бомбу. В этот день у меня родилась внучка. Я подумал, что угроза этого безумца относится и к ней, и ко всем детям в Праге, Варшаве, Москве… Меня охватили гнев и отвращение. Я выразил их в рассказе «Мистер Трумэн, стой!», который был напечатан в газете «Лидове новины» и вызвал такую сильную читательскую реакцию, что я просто вынужден был писать следующий рассказ. Я писал их один за другим, потому что одно за другим приходили сообщения об освобождении из тюрем фашистских убийц, о новых заговорах против мира и одновременно о новых успехах строителей грядущего. Вслед за «Маленькими рассказами для мистера Трумэна», в 1951 году получившими национальную премию Мира, я написал сборник рассказов «Голубка Пикассо» (1953), а в 1955 году — книгу «Стражи на горах и в долинах».

— Мне кажется, что вас все-таки больше всего влечет исторический жанр.

— История и современность неразрывны. Хотя я стремлюсь точно воспроизвести атмосферу эпохи, кропотливо изучаю источники, но содержание моих исторических произведений всегда злободневно. Впервые я всерьез обратился к историческому жанру, когда в Чехии свирепствовал террор оккупантов. Мои друзья умирали в тюрьмах и концлагерях Незваные пришельцы и коллаборационисты пытались затемнить национальное самосознание чешского народа и разорвать все его связи с отечественной исторической и культурной традицией. Я считал своим патриотическим долгом, насколько это было в моих силах, распахнуть окна в чешскую историю и в отрезанный от нас мир. Так возникли сборники исторических рассказов «Скифский наездник» (1941), «Пражский ноктюрн» (1943), «Карлштейнские вигилии» (1944). В своей новеллистической трилогии я постарался увенчать чешскую старину всеми драгоценностями мира и наделить ее героев гордой силой и нежным очарованием.

Книга о Палечке — как бы продолжение этого цикла. Это мой первый роман. Я писал его восемь лет, с 1941 по 1948 год. Но замысел возник значительно раньше. В детстве одним из моих любимых героев был Тиль Уленшпигель. Гимназистом я мечтал написать роман о чешском Тиле. В 1930–1031 годах я попытался осуществить свое давнее намерение и набросал несколько глав романа который должен был называться «Уленшпигель в Праге». Однако своего «Уленшпигеля» я не закончил. Характер героя готической нижненемецкой легенды не соответствовал чешскому национальному духу. Образ Уленшпигеля все более сливался в моем воображении с фигурой Палечка, шута чешского короля Иржи Подебрада.

— И образ Палечка тоже имел современный подтекст?

— Во время оккупации погиб друг моей молодости, коммунист врач Яромир Боучек. До самой своей смерти он колесил и блуждал по Праге, веселый и сердечный, принося знакомым и незнакомым утешение и надежду на лучшее будущее. Таким я представлял себе рыцаря Яна Палечка, утешителя скорбящих! Мой Палечек XV столетия стал для меня родным братом чешского прогрессивного интеллигента времен фашистской неволи.