Яныбай Хамматов - Золото собирается крупицами

В день похорон вернулся из оренбургской больницы Гайзулла. Он открыл дверь и, сильно прихрамывая, бросился к нарам, где лежал отец, – соседи уже предупредили его о несчастье. Голодный, заплаканный, измученный долгой дорогой мальчик весь день не отходил от отца, не отрывал взгляда от его темных, больших рук. Иногда сквозь слезы ему казалось, что грудь отца под ветхой материей то поднимается, то опускается, словно Хайретдин начинает дышать, тогда Гайзулла отступал и молился, он просил аллаха совершить чудо и вернуть ему отца… Прямо в лицо покойному Гайзулла не смотрел, боялся. Раньше такое живое и родное, теперь оно стало голубовато-бледным, холодным и чужим, как будто не принадлежало уже отцу, подбородок оброс седыми волосами, а губы сжаты так плотно, как никогда при жизни.

На нарах у стены лежала Нафиса, а рядом с ней примостились женщины, шьющие саван. Фатхия, обессилев от горя, сидела у печи, опустив голову и сложив руки на коленях. В стороне тихо шептались курэзэ и плотник Хаким, который пришел обмыть покойника.

– Ты у нас живешь уже давно, – говорил Хаким, – а мы даже имени твоего не знаем…

– Разве это так важно?. – отвечал курэзэ. – Вы же все равно зовете меня к больным, а раз зовете – значит, мои заговоры помогают…

– Правду говоришь, – поглаживая бородку, продолжал Хаким, – твое дыхание лечит. Но сегодня к тебе другая просьба. Мулла, видно, не приедет, он ведь знает, что жена покойного не сможет ему заплатить… Могила готова. Может, сам прочтешь поминальную молитву?

Курэзэ закашлялся и заерзал на месте. До сих пор он действительно занимался только больными, а погребальные обряды совершал Гилман-мулла, и с этой просьбой обратились к нему впервые. Он оглядел дом и увидел, что все смотрят на него, ожидая ответа. Курэзэ отвел глаза:

– Я говорю, горло побаливает, так что гром ко читать не смогу. Ну что ж, прочитаю хоть шепотом, если мулла не придет…

– А дойдет ли твоя молитва до аллаха, если шепотом?

– Дойдет, дойдет… – успокоил курэзэ. – Когда молитва от души, она всегда доходит…

Он провел по лицу сложенными ладонями и хотел было подсесть к покойнику, но дверь отворилась, и в дом ввалился Гилман-мулла. Поставив свою полосатую палку у двери, скинул галоши с сапожков, уселся в изголовье покойного, сложив ноги крест-накрест, и стал громко читать, поправляя на выбритой голове пеструю тюбетейку, часто дыша и вытирая затылок подолом камзола. Он так торопился, что слова молитвы сливались у, него в одно длинное тягучее нытье.

Когда мулла, отдуваясь, кончил читать, Фатхия принесла ему оставшиеся от мужа вещи – каты с суконными голенищами, камзол, который Хайретдин надевал только по большим праздникам, единственные, еще с молодых лет береженные сапожки, холщовую рубаху. Мулла тщательно разглядел каждую вещь, сложил их в узел, а холщовую рубаху с потертым воротником отбросил.

– С паршивой овцы хоть шерсти клок! – сказал он недовольно. – Небось припрятали, что получше. За взрослого покойника другие бы телку дали, а не такое, к примеру, барахло! Бестолковый человек, как жил, так и умер… Ему и телку дай, и овцу – все пропадет, сам на себя беду кликал и детей губил. Даже байское добро не пошло впрок! И дочь вашу шайтан попутал, и сына нечистая сила завлекла – что же это творится на свете?

Фатхия опустила голову. Курэзэ посмотрел на нее, откашлялся и сказал:

– Я говорю, мулла, не грех ли говорить так о покойном?

Гилман не ответил, даже не взглянул в его сторону. Он торопливо подобрал рубаху, которую сначала отшвырнул, засунул узел себе за пазуху, так что под камзолом вздулось большое пузо, и, пробормотав что-то, собрался уходить. У дверей он оглянулся и бросил:

– Если ты такой ловкий, курэзэ, то и сам на кладбище молитву прочитаешь. А я не хочу читать молитву для грешного человека!

Хайретдина завернули в саван, вынесли из дома и положили на арбу, устланную липовой корой. Арба двинулась, люди пошли вслед за нею. Вместе со всеми пошел и Гайзулла, опираясь на палку и подгибая покалеченную ногу. Он сильно вытянулся за этот год, но был очень худ и бледен.

Кладбище находилось на самом краю деревни, в березняке.

Когда арба уже почти подъехала к нему, Гайзулла остановился.

Еще мальчиком он боялся кладбища, даже близко к нему не подходил, а сегодня оно показалось ему еще более страшным и таинственным. Казалось, невидимые духи охраняют вход в него, летают в воздухе, шевеля желтые листья березок, стоят у каждого камня и ждут только, когда он войдет, чтобы причинить ему зло. Арба ушла вперед, а Гайзулла все стоял и шептал единственную молитву, которую знал: Всевышний аллах, огради меня от нечистой силы. Но и молитва не помогла ему, так как мальчик не знал арабского языка и шептал непонятные, но запомнившиеся слова, не понимая их смысла. Когда арба скрылась в березняке, за невысокими белыми стволами, Гайзулла понял, что все кончено и с этой минуты он никогда больше не увидит отца, не пойдет с ним в лес, не услышит родного теплого голоса. Горло его будто сжала чья-то рука. Сдерживавшийся на людях, он прижал теперь руки к лицу и заплакал громко, со всхлипами и завываниями, причитая и сжимая в ладонях голову. Вытирая слезы, он захромал обратно к дому, где оставались Зульфия и больная Нафиса, страшась даже подумать о том, как они будут жить без отца Сквозь слезы смотрел он на дорогу, на высящуюся над площадью мечеть, но все расплывалось в слезах, и, как ни крепился, плакал все громче.