Яныбай Хамматов - Золото собирается крупицами

– А откуда ты взялась, Гульямал? Кто тебя послал? – все продолжал выпытывать он, но тут же забывал, о чем спрашивал. – Давай споем что-нибудь, а?

Из распахнутых дверей кабака, куда теперь перекинулась вся гульба, вырвалась песня, и Хисматулла подхватил ее протяжный и заунывный мотив:

Это была старинная башкирская песня, полная светлой тоски и сожаления о несбывшемся счастье, она всегда сжимала сердце Хисматуллы, и он готов был плакать, когда слышал ее. Вот и сейчас, стоило им отойти от поселка, как он опустился на траву и заплакал.

– Может быть, и мне вместе с тобой пореветь? – спросила Гульямал и рассмеялась.

– Тише, Гульямал!.. Тише! Не дай бог, услышит мулла – плохо мне будет…

– Ты еще и муллы боишься?

– А ты никого не боишься, что ли? Как стала вдовой, так все тебе нипочем?.. Разве ты не слышала, как мулла вчера побил сына Ягуды-агая, что живет на самом краю деревни? Ударил палкой и ухо до крови обтрепал, – ты, говорит, своим криком шайтана зовешь!.. А ты думаешь, наверное, раз я выпил, то и ум потерял? Не-е-ет, я все помню… Раз бай угощал – я не мог отказаться, верно? А теперь тихо!.. Да и мать заругается, если узнает!..

– Может, ты не мужчина вовсе, а баба? – Гульямал расхохоталась прямо в лицо парню. – Тогда где же твоя юбка?.. Иди я тебя приласкаю!

Она хотела обнять Хисматуллу, но парень освободился от ее рук, и до самой деревни они шли молча, не проронив больше ни слова.

Увидев на пороге Хайретдина, бай молча показал ему на стул.

Но старик остался стоять в дверях, прислонясь к косяку и теребя в руках шапку-ушанку. Он несмело заглядывал в комнату и дивился тому, что видели его глаза. Мягкие кожаные сиденья, на стенах красивые ковры с летящими на них птицами, а на полу, под ногами, ковер, похожий на мох, словно усыпанный живыми цветами. У большого окна, за которым синело небо и качались деревья, держался на львиных лапах огромный стол, с массивной литой чернильницей и хрустальным стаканом, из которого веером торчали разноцветные карандаши.

– Ну что ж ты? Проходи, – сказал Галиахмет-бай.

Хайретдин никогда не бывал в такой богатой комнате и так сробел, что страшился переступить порог и ступить своими пыльными лаптями по ковру и крашенному в золотистый цвет полу. Пол так блестел, что в него можно было смотреться, как в зеркало.

– Я лучше тут постою, – тихо сказал Хайретдин. – Запачкаю здесь все…

– Запачкаешь – есть кому вымыть! Не бойся!..

Его смешила и забавляла робость старика, не привыкшего видеть такую роскошь, и, по правде, даже было немного приятно, что он сумел поразить его своим жильем.

– Ты, господин-бай, скажи мне, зачем меня позвал, я послушаю и пойду домой… Сын у меня болеет, и старуха заждалась! Отпусти, если нет ко мне особого дела, – я гулять не привык…

– Мусульманину грех разговаривать стоя, – бай приветливо улыбался, ему по душе был этот смиренный и послушный старик. – Садись, будешь моим гостем… Сейчас принесут самовар, чаю с тобой попьем…

Еще не до конца веря своим ушам, Хайретдин осторожно двинулся в лаптях по скользкому, как лед, полу, добрался до стула, присел на его краешек, подвернул немного ковер, чтобы не касаться его ногами. Хоть и красиво было тут, в этих хоромах, но вместе с тем и тревожно и боязно чего-то, словно он вошел туда, где ему не положено быть со дня своего рождения. Но ослушаться бая старик не смел.

А Галиахмет-бай, развалясь в кресле, продолжал ласково улыбаться, поглаживать бородку и смотреть на старика с таким участием, что Хайретдину казалось, что перед ним совсем другой человек, не тот, что кричал па старателей у ворот, вскидывал над головой короткие и толстые пальцы, брызгал от гнева слюной. Теперь это был спокойный и добрый мусульманин, тихий семьянин и щедрый хозяин, зазвавший к себе гостя, и гостю тоже не пристало вести себя диковато и боязливо, как забежавшей с улицы собаке…

Но вот Галиахмет-бай вытянул из нагрудного карманчика часы на золотой цепочке, приложил их к уху, послушал, как они играют и вызванивают, щелкнул крышкой, спрятал часы и хлопнул в ладоши. И в ту же минуту открылась дверь и в комнату вошла молодая женщина в темном платье и белом переднике и, чуть покачиваясь, не боясь поскользнуться, пронесла на вытянутых руках широкий поднос с бутылкой и двумя рюмками. Она накрыла белоснежной скатертью низкий столик, расставила на нем бутылку, рюмки, тарелку с ломтиками мяса и той же плавной поступью удалилась. Бай проводил ее потеплевшими глазами до самых дверей.