Елена Съянова - Маленькие трагедии большой истории

Просить Господа стало больше не о чем: Руди сделался таким, каким хотел его видеть хозяин, и даже приобрел над своим хозяином власть, которой пользовался с тех пор, как они вместе покинули Боливию.

Хозяина звали Эрнст Рем. И однажды в ресторане отеля «Кайзерхоф», он сам показал Руди высокого офицера в летной куртке, резко вздернувшего квадратный подбородок и окинувшего их пару подчеркнуто высокомерным взглядом зеленых глаз. В глубине этих глаз Руди почудилась угроза.

Впрочем, со своим двойником по имени Рудольф Гесс, наш Руди вторично не встречался. Хозяин больше никогда не брал его с собой; Руди было приказано жить на вилле около озера и не высовывать носа. А зачем было его высовывать, если у него теперь все было: еда, выпивка, красивые вещи, машина, два мотоцикла, яхта. Запретов было мало, развлечений – до сыта, обязанность одна.

Всё это закончилась в одночасье. На рассвете вломились какие-то парни в черном, вытащили хозяина из постели и увели. Руди дали в ухо, с гоготом попинали ногами и бросили. Он ничего не понял, и хотя ощущал в животе ледяной комок страха, но и не подумал бежать, а просто сидел на вилле и ждал хозяина, как верная собачонка.

В душную ночь на 1 июля 1934 года, заместитель фюрера по партии Рудольф Гесс все еще продолжал испещрять расстрельные списки командиров СА своими пометками в виде прямых линий поперек фамилий: Гесс остервенело вычеркивал кого только было можно, невзирая на вопли Гитлера и его требование расстрелять всех.

В ту же самую ночь маленький отряд из трех человек тайком от всех, выполняя личное поручение гуманиста Гесса, всадил пулю между зеленых глаз так ничего и не понявшего «Руди». «Я не мог оставить такого двойника», – позже объяснит Гесс.

Но это еще не финал.

В 1947 году бывший управляющий делами гиммлеровского института «Наследие предков» (Аненербе) Зиверс на процессе американского военного трибунала давал показания, в частности и о печально известной коллекции черепов доктора Хирта. Зиверс свидетельствовал, что Хирт начал собирать свою «коллекцию» еще с 1934 года с целью доказать единство древней человеческой расы, потомки которой теперь рассеяны по всему свету. Зиверс утверждал, что у Хирта имелся, например, череп негра со строением истинного арийца и череп боливийца с выраженными ирландским чертами.

Это наводит на подозрение, и невольно закрадывается гамлетовская мысль: «Бедный Руди!».

В ночь на 3 мая 1808 года по непривычно пустым улицам Мадрида шел плотный человек в шляпе-боливар. Впереди него слуга нес под мышкой синюю папку с плотными листами бумаги и светил фонарем. Возле площади Монклоа дорогу внезапно преградил французский патруль: загорелые драгуны, склонив высокие кивера с конскими хвостами, обступили путников: «Документы! Пропуск!». Человек в «боливаре» помедлил, но догадался, чего требовал драгун, и достал бумагу, на которой значилось: «Пинтор де камара» – «Первый живописец короля». «Проходите!» – громыхая тяжелыми палашами, патруль поскакал дальше, а человек продолжил свой путь. Он торопился. Первый живописец нового короля Испании Жозефа Бонапарта спешил на пустырь Монклоа, где этой ночью должен был состояться расстрел шести сотен повстанцев, вступивших в борьбу против завоевателей-французов. Художника звали Франсиско Хосе Гойя-и-Лусиентес; он был глух: он не услышал первого ружейного залпа, треска барабанов и криков людей. Когда Гойя оказался на площади, солдаты уже перезаряжали ружья; новая шеренга повстанцев выстраивалась возле холма, под их ногами бились и хрипели смертельно раненные.

Выдернув из папки белый лист и припав на колено, Гойя жадно впился взглядом в искаженные судорогами тела: это было его ремеслом – писать жизнь и смерть, писать революцию в Испании, как писал ее во Франции великий Давид. Это была его работа, и здесь, на пустыре Монклоа, он снова хотел выполнить ее честно.

Мечущиеся на ветру факелы услужливо выхватывали из шеренги смертников отдельные лица: это было самое ценное – лица в последнюю минуту земного бытия. И пальцы художника уже нащупали первый слепок: зажмуренные глаза и кричащий в ночное небо рот. Гойя был глух, он не слышал этого крика, но в неверном свете факелов острый взгляд его вдруг распознал чудовищную истину – так кричать могло только дитя, которому страшно. «Синьор офицер, стойте! Там мальчик! Вы убиваете детей!» – крикнул Гойя. Но командовавший на площади французский капитан уже поднял саблю, чтобы отдать команду для второго залпа. Черное небо как черный саван; острые шпили башен вокруг ружейным частоколом замкнули смертельное каре. О, это мог бы быть лучший из офортов Франсиско Гойи! Но на площади Монклоа в эту минуту больше не стало художника. Уголек хрустнул под тяжелым каблуком, пустой лист скользнул на землю… Всем своим грузным телом навалившись на худенькую фигурку подростка, Гойя замер в ожидании пули в спину.