Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию

— Сначала по-французски, да вам представить?

— Давай по-французски. Совсем мы все офранцузились, будто у нас и своего языка нету, — сердито буркнул Потемкин. — Черт знает, что такое! И государыня пример подает. Попов пусть зайдет.

Попов не замедлил.

— Кто еще просится? Так и быть — приму.

— Как есть, в халате? — усомнился Попов.

— А что там за вельможа такой, что халат мой ему не по нутру?

— Курьер от государыни, и с ним младший братец нового баловня — Зубов Валериан.

— Хм… Каков он?

— Мальчишечка.

— Все едино — соглядатая прислали, — сердито проговорил князь. — Ужо матушка наша под его дудку заплясала, под Платошкину. Пора бы ей угомониться: годы не для утех, а для мудрования.

— Душа не приемлет старости.

— Душа, брат, у всех одинакова: молода до последнего вздоха. И у меня вон душа не уминается, а вместе с нею и тело. Господь к грехам снисходит. Государыня наша на десять лет меня старее, шесть десяточков ей даве стукнуло. А все неймется. Я не в осуждение, нет, сам в свои полсотни многогрешен. Да ведь всему предел должен быть.

— Ах, ваша светлость, до пределу ли такому, как вы, мужу богатырскому, коли сладкая бабеночка поманит!

— Многогрешен еси, — ухмыльнулся Потемкин и погрозил ему пальцем. — Никак не перебешусь. У нашего брата мужика это долго. Ну да ладно: впусти по первости курьера, а за ним — Зубчика.

С курьером — коротко: с поклоном вручил пакет «В собственные руки», взамен получил почти такой же, и тоже «В собственные руки Ее Императорскому Величеству…», и тотчас удалился.

Взошел Валериан Зубов, несколько напыженный, раскрыл было рот для представления, но Потемкин прервал его коротким: «Знаю», сломал печати и вытянул собственноручное послание государыни и письмецо ее нового фаворита. Не глядя на его братца, ткнул пальцем в кресло, буркнув: «Сиди, покуда честь буду». И углубился в бумаги.

Екатерина просила оказать «поболе участия сему славному мальчику», причислив его в адъютанты и снисходя к его возрасту. «Вы тем покажете услугу мне лично», — прибавляла она. Затем шли уверения в неизменном расположении, ожидание побед над врагами рода человеческого. Одна фраза его насторожила: «Господин Платон Зубов весьма успешно помогает мне в государственном правлении, особливо по иностранной части, оказывая при том немалую способность к оному…» Пробежал глазом послание фаворита, содержавшее пустопорожние уверения в совершенном почтении.

«Неужто проиграл я партию, — невесело подумал князь, — и этот ничтожный пащенок, кобелек этот со младыми яйцами, стал в глазах великой старухи государственным мужем?! Совсем потеряла разум матушка-государыня», — стал было ожесточаться он.

Но тотчас охолодил себя: предстоит трудная борьба за нее, за то, чтобы привести ее в чувство. Не должно ей забывать, что она прежде всего царица, императрица, а ноне в последнюю очередь баба. Да и баба ли? Старуха, великая старуха.

Поднял голову, вперил зрячий глаз в юного Зубова, просверлив его насквозь. Валерьян вскочил, закрасневшись под этим взглядом, но тотчас постарался придать своему лицу независимое выражение.

— Ну вот, — с напускным добродушием произнес светлейший, — теперича я знаю, зачем ты ко мне приставлен. Всякой приставке надобна оправка. Прикажу зачислить тебя в адъютанты, однако поскобливши прежде, дабы знал свои обязанности и был выучен без баловства придворного. А теперь ступай, Василий Степанович Попов определит тебя к месту и укажет воспитателя.

— Одеваться! — приказал Потемкин заглянувшему на звонок Попову. — Молодца же пусть Бауэр вышколит, да притом безо всякой церемонности. Что там наш портарь? Готов ли ультиматум?

— Старается. Вскорости представит, — отвечал Попов.

— Пусть поторопится: время дорого. Уходит время. Благо еще. Господь погодою не обидел.

Октябрь миновал, хоть и дни сильно укоротились. Под лучами нежаркого солнца плавали, то серебрясь, то золотясь, легкие паутинки — предвестницы бабьего лета.

«Вот и у государыни нашей тож бабье лето, — думал князь, облачаясь в мундир. — Однако запамятовала она о мимолетности сей поры. А ведь за нею — хлад, дожди, слякоть, хляби».

Он почувствовал прилив энергии. Письмо Екатерины, явление юного Зубова пришпорили князя. Опасность утери значения и влияния, а с тем и явления дурости в политике обрисовывалась с неумолимой ясностью. Платон входил в силу, и сила эта становилась государственной слабостью.

Пока что он не мог ничего противопоставить. Лишь взятие Бендер, а затем Измаила могло увенчать кампанию с достойностью. А уж после этого, и только после этого, он сможет наконец отправляться в Петербург и открыть там придворную баталию, дабы с уверенностью выиграть ее и выдернуть наконец ненавистный саднящий зуб. Зуб, который неминуемо погубит великую государыню и пошатнет империю.