Мулк Ананд - Два листка и почка

— Какое мне дело, что у тебя умерла жена и что тебя оштрафовали, — продолжал он орать на Гангу. — Давай мне мои деньги, сволочь ты паскудная, а если не отдашь, я сейчас же скажу в конторе, чтобы у тебя вычитали из заработка.

Если сетх до сих пор не устроил, чтобы на зарплату наложили арест, то — Гангу хорошо это знал — только потому, что за это с него потребовал бы взятку бабу Шаши Бхушан. Теперь же он, как догадывался Гангу, сунул Шаши Бхушану мешок рису или что-нибудь в этом роде, и тот выдал ему исполнительный лист на часть долга.

— Ладно, господин, — согласился в конце концов Гангу, поняв, что ему не удастся добиться уступки никакими мольбами. Он стал утешать себя тем, что Леила и даже Будху все же кое-что зарабатывают: в сущности, он уже сильно постарел, немало на них поработал, и было бы справедливо, чтобы теперь его содержали дети.

Бывали дни, когда Гангу не находил себе места. «Деньги — это все, — повторял он то и дело. — Деньги — это все». И казалось, он вкладывает в эти слова все то, что ему довелось претерпеть за свой век.

— Деньги, друг мой, это все, — говорил он Нараину, усевшись с ним в тени дерева возле их домика как-то после обеда. — Да, деньги — это все на свете. — Развить свою мысль он как будто не умел и продолжал твердить эту фразу, цепляясь за нее, точно видел в ней свет во тьме или хотел обрести утраченное равновесие и избавиться от мучивших его страхов.

— Деньги, конечно, все, — повторил за ним Нараин, — ты, безусловно, прав. Золото — вот главная загадка. В золоте — жизнь человека, оно услаждает взоры раджи и куртизанки с глазами лани. Ни один меч не сверкает так, как золото, брат. Золото покоряет разум, а разум приобретает золото, так что в этом чудном мире одно обусловливает другое. Любая глупость к лицу человеку, если ему улыбнулось счастье, то есть золото, хотя бы наружностью он походил на собаку, а рассуждал как осел. Верно, брат, деньги — это все. В них корень счастья. Мы не должны любить в жизни ничего, кроме золота, разве, может быть, своих детей, потому что плавать по золотому океану было бы трудно, если не спасти от его роскошных, но горьких вод хотя бы крохотный уголок любви.

И Нараин горько рассмеялся своей невеселой шутке.

Гангу посмотрел на небо и внезапно ощутил в себе полное отсутствие желаний. Потом он перевел глаза вниз, на долину, и воспоминание об огорчении, причиненном потерей урожая, промелькнуло в его сознании, как пролетает ветер в листве. Внизу текла река, поверхность ее мерцала, как тлеющие угольки, «как мои чувства», подумал Гангу.

На мгновение сознание его заволокло туманом. Но потом что-то грузное стало подниматься в его опустошенной душе, точно в ней поворачивались колеса тяжелой арбы. Медленно и со скрипом, как переваливаются через бревна моста неуклюжие и несмазанные самодельные колеса, так надвигались в нем невеселые мысли. Овладевшее им ощущение странного сходства с арбой было настолько сильным, что он стал поворачиваться на месте, как колесо, стремящееся сделать полный оборот. Вдруг, вспомнив о присутствии Нараина, он перестал вертеться и снова застыл в прежней позе. Теперь он сидел, подавленный сознанием ничтожности всей своей жизни, наполненной вечным страхом, изуродованной и сломленной страданиями, придавившими душу, — жизни напряженной и горькой, знающей лишь обманчивые подъемы духа. Потом он снова взглянул вверх: над ним раскинулся огромный шатер бледного неба. Там все казалось спокойным и понятным. Гангу поник головой, как всегда безропотный, но сознание его томило тяжелое предчувствие, ожидание чего-то неизвестного.

Возвращаясь как-то из конторы во второй половине ясного летнего дня, Рэджи Хант задумался над изменившимся отношением к нему англичан на плантации: холодок, возникший со времени беспорядков, плохо маскировался подчеркнуто-вежливым обращением. Что ни говори, он стал себя чувствовать паршивой овцой, и все это благодаря влиянию Туити и Хитчкока, взъевшихся на него за увольнение де ля Хавра. Как он сейчас ни лез из кожи, Крофт-Кук никогда не бывал доволен его работой. Ясно, что это молчаливое осуждение не имело ничего общего с нравственностью, потому что, кто мог бы первым кинуть в него камень? Кто из них сам не жил с женщиной из поселка? Хитчкок и Ральф поступали совершенно так же, как и он, но эти лицемеры умели действовать втихомолку, ловко пряча концы. Старый Мэкра и Крофт-Кук тоже остепенились только после женитьбы.