Мулк Ананд - Два листка и почка

— Хузур, де ля Хавр сахиб послал нас к тебе изложить свои жалобы. Сардар Неоджи…

— Молчать, дубина! — заорал, бросаясь на него, Рэджи Хант. — Назад, или я тебя застрелю на месте. Де ля Хавру нечего соваться не в свое дело. Все немедленно расходитесь! Марш по домам!

Он подошел почти вплотную к бхутийцу, но, не дойдя двух шагов, остановился и обратился к стражникам:

— Ведите всех в поселок! Немедленно, иначе я их всех перестреляю!

Стражники выступили вперед и стали прикладами подгонять людей, заставляя их идти обратно. Ружья нагнали страх на кули, они кричали и молили:

— Господин, господин, пощади нас!..

— Прочь ступайте, сволочь этакая, — вопил в свою очередь Крофт-Кук, увлеченный лихим примером Рэджи, и наступал на кули под прикрытием стражи. — Сейчас же домой! Я сам переговорю с де ля Хавром.

И он грозно шагал, негнущийся, упрямый и непостижимый, с холодным блеском в глазах.

— Господин управляющий! — возмущенно воскликнул горахпурец.

— Прочь, прочь, — повторял Крофт-Кук, продолжая гнать перед собою кули.

— Бейте их, если они станут нарушать порядок, — приказал он снова страже. — Прочь отсюда! Сейчас же!

— Выполняйте приказ! — с готовностью подхватили стражники и сурово направили свои ружья на толпу.

Кое-кто уже бежал. Все растерянно отступили, смятенные, плачущие, напуганные и разбитые.

Нестерпимая жара обволокла долину. Солнце ослепительно сияло.

Измученные кули брели, орошая своим потом дорожную пыль.

Сгущались вечерние тени, и на Гангу нахлынул страх. Ему казалось, что кваканье лягушек на болотах — это их жалоба на Яму, напустившего на них змей, а слушая непрерывное гудение жуков, он представлял себе, что они пьют кровь, сочащуюся из вен истерзанного страданием человека.

Дети его лежали на своих постелях и спали спокойным сном, в то время как он, растянувшись на полу, не мог избавиться от тягостных размышлений.

Воспоминание о палочной расправе все еще волновало его, и он видел перед собой лица обоих сахибов и толпу избитых и окровавленных людей, мечущихся по долине: сколько во всём этом горечи, безумия и страдания!

Он пролежал весь день и вечер в душном домике, вздыхая и томясь. В сумерках он захотел выбраться на улицу, чтобы нарубить дров и принести воды, но охранявшие поселок стражники загнали его обратно, угрожая ружьями: выходить на улицу после отбоя было строго запрещено.

Гангу послушно возвратился и безропотно лежал в темноте. Его угнетала напряженная тишина. Время от времени он прикладывал ухо к стенке и слышал смутные голоса у соседей. Иногда до него доносился кашель — Гангу безошибочно узнавал, что кашляет Нараин. Потом он различил звук шагов. Гангу горько вздыхал и прислушивался к биению собственного сердца — оно колотилось у него в груди, словно кузнечный молот.

Мысли его неизменно возвращались все к одному и тому же: «Что случилось? Да, что случилось?»

Из глубины памяти возникали воспоминания, мешавшиеся с ропотом голосов, посылавших проклятия сахибам; в нем поднимался справедливый гнев, который он малодушно не смел высказать. И все же тоска заглушала ярость, несвойственную его робкой трепещущей душе, и он целиком был охвачен своим горем, неуверенно повторяя слова молитвы, которой хотел себя подбодрить.

Наконец, оторвавшись от своих мыслей, молчаливой вереницей проносившихся в его душе, он решил пойти к Нараину, который звал его к себе вечером. Одиночество тяготило Гангу, и ему хотелось общения с людьми, чтобы отвлечься от своих мрачных мыслей.

Небо походило на темную бездну, зиявшую между двумя мирами, где витал безмолвный дух огня.

Он обошел в темноте вокруг дома и остановился перед дверью в хижину Нараина: в щели пробивался слабый свет. Он перевел дух и тихонько позвал:

— Брат Нараин!

Тот громко и деланно закашлял, чтобы приглушить смутный шепот и голоса, доносившиеся из его дома.

— Кто там? — спросил он.

— Это я, Гангу!

— Заходи, брат, заходи, — пригласил Нараин и тут же отпер дверь и ввел Гангу в комнату.

Где-то залаяла собака, и сердце Гангу замерло, он остановился, со страхом уставившись глазами в пространство. Жена Нараина спала с детьми в углу, а в свете тускло горевшей глиняной лампы сидели с трубками трое кули — бхутиец, горахпурец и еще один молодой парень. В комнате было накурено и пахло дымом.

— Заходи, брат, заходи, — приглашал Нараин гостя и, усадив его, подал ему трубку. Затем он продолжал рассказ, прерванный приходом Гангу: