Мулк Ананд - Два листка и почка

— Хорошо, я это сделаю, — согласился де ля Хавр. — Конечно, тебе должны дать землю; в договорах сказано, что всякий, кто поступает сюда на работу, получает по приезде участок земли, чтобы выращивать рис. Я позабочусь, чтобы условия договора были обязательно выполнены.

Глаза Гангу наполнились слезами.

— Салаам, хузур, я так вам благодарен, — произнес он и повернулся, чтобы уйти, но де ля Хавр остановил его.

— Подожди, — сказал он, засовывая руку во внутренний карман пиджака, вытащил бумажник, вынул из него все деньги и протянул их Гангу.

— Не надо, не надо, хузур, — пробовал отказаться тот, но де ля Хавр сказал тоном, не допускающим возражений: — Бери, здесь пять… постой… десять рупий и восемь анна, все, что досталось на твое счастье! Возьми и снеси банье часть долга, а я постараюсь как-нибудь устроить насчет земли. Салаам, иди и береги свое здоровье.

— Салаам, хузур, — запинаясь, благодарил пораженный такой щедростью кули и стал уходить, пятясь задом, пока чуть не наткнулся на столб веранды.

— Осторожнее, — предупредил его де ля Хавр. — Салаам, — и вернувшись в комнату, обратился к Барбаре: — Вот что здесь происходит каждый день. Твой отец на днях ударил этого несчастного старика.

— Да что ты! — в ужасе воскликнула Барбара.

— Так тут все и делается, — пожал плечами де ля Хавр и взволнованно заходил по комнате.

— Какой ужас! Какое безобразие! — возмущалась Барбара; ей было стыдно, что она не может страдать за этого обиженного кули так же сильно, как страдал де ля Хавр; она никогда не будет в состоянии отозваться иначе, чем обыкновенными фразами соболезнования.

— Не к чему ненавидеть отдельных людей, — сказал де ля Хавр. — Дело не в них, а во всем строе. Мы должны возненавидеть существующий порядок. Нас с тобой воспитали и сделали тем, что мы есть, на деньги, полученные от того, что эти кули работали в поте лица.

В голосе де ля Хавра ей почудился упрек, направленный по ее адресу, какое-то скрытое презрение, какая-то ненависть к ней за то, что ее отец жестоко обращается с кули… И она почувствовала такое отвращение к себе, что даже вздрогнула. Весь ужас как раз в том, что она хочет отдать ему всю себя целиком, быть его душой и телом, а его это как будто не трогает… Разве не было мгновений, когда они всецело принадлежали друг другу, когда души их сливались воедино, не оставляя в них ни одного закрытого уголка, все чувства становились обнаженными и прозрачными? Тогда во всем мире не существовало ничего помимо них, точно на свете были только они вдвоем, деревья, горы и травы… Но иногда возникала натянутость, она взаимно отдаляла их, и это происходило каждый раз, когда они переставали прикасаться друг к другу. Быть может, это в порядке вещей, и настоящая близость между людьми — удел редких мгновений? Быть может, одному суждено отдавать себя всего, а другому отвергать этот дар? Быть может, человеку никогда не удается вполне выразить свои мысли?.. Но всего лишь несколько минут назад, пока не пришел этот кули, они были так близки…

А теперь Джон ходит взад и вперед по комнате, украдкой оглядывается по сторонам и сделался чужим и далеким…

— При чем же здесь существующий порядок? — с раздражением спросила она; что-то подсказывало ей, что он намеренно разыгрывает перед ней драму.

Де ля Хавр криво усмехнулся, потом вдруг сурово насупился, надменно вскинул голову и, остановившись в позе праведного обличителя, полушутя, полусерьезно выругался в лицо Барбары:

— Провались все к чертовой матери!

— О Джон! — позвала она его, напрягая всю силу своей любви, чтобы заставить его подойти поближе.

Но ее восклицание еще больше разделило их. Возникшая из этого отчуждения неловкость еще увеличивалась от испытываемого им чувства стыда, разочарования и угрызений совести за то, что он сблизился с дочерью человека, которого сам же называл эксплуататором, точно искал в ней объект, на котором можно выместить всю свою неудовлетворенную страсть и ущемленное самолюбие…

— Ведь эту вашу добрую королеву Елизавету, Бэсс, — королеву-девственницу, можно называть как угодно, только не девственницей. От нее-то и пошли все династии золотоискателей Бродвея. Она слыхала про драгоценности, алмазы, сапфиры, шелка, кисею и пряности Индостана и готова была продаться в любую минуту, как последняя девка, кому угодно — старому Акбару, Великому Моголу или его сыну Джехангиру — так же легко, как Филиппу Испанскому, лишь бы…

— Да что с тобой, милый? — спросила она. — Ты с ума сошел? — Ей до боли хотелось опять стать близкой его душе, понять его.