Иван Шмелев - Гражданин Уклейкин

— Терпение, господа…

— Куропаткин!

Протискался мужичок с окладистой бородой и в синей поддевке. Его было задержали, но он спокойно сказал:

— Мы депутаты.

— Пропустить! — сказал пристав, кивая головой депутату, а околоточный, помня инструкцию, наскоро прикоснулся к носу.

— Этому козырять не надоть… Жирно будет!.. Ха-ха-ха… Ну и полиция!..

Подъехал еще депутат, с тросточкой и портфелем, получил «под козырек» и скрылся.

— Наш идет!.. наш! — крикнула кучка под самым носом околоточного.

Кричал Синица, кричал и Уклейкин, хотя еще ничего не видел.

В синей блузе, в пальто внакидку, в мягкой шляпе, пробирался в толпе депутат от рабочих. Он вдруг вырос над толпой и поднял руку: кто-то уже приспособил ему ящик. Сомкнулись кольцом. Пристав пытался предпринять что-то, околоточный бросился к приставу, городовые вытянулись.

А депутат уже излагал, чего он будет добиваться. С каменного помоста вокзала, в гуле толпы, было плохо слышно, и только отрывочные слова вырывались, как языки пламени.

— …народу!!

— Ур-ра!.. А-а-а-а!..

— …волю!..

— Ур-ра!..

— …и тайное!..

— А-а-а-а…

— …амнистия!..

— Ур-ра-а-а!..

Уклейкин пытался составить смысл по отрывкам и чуял, что вот кто «их». Те прошли, ни слова не вымолвили, а этот катает себе, не боится.

— Вот каков наш-то! — кричал на ухо Синица.

Но уже пробирался пятый. То был лохматый адвокат, непобедимый на собраниях, кровный враг Балкина, как полагал Уклейкин.

Он взбежал на каменные ступени, и когда околоточный покозырял и приоткрыл дверь, чтобы пропустить, пятый депутат ловко вывернулся спиной к двери, занял удачную позицию и снял шляпу. Городовые, помня инструкцию, держали под козырек.

— Пожалуйте-с… — вежливо просил околоточный.

— Позвольте-с… я знаю…

Последовал поклон, благодарность и краткое слово. Адвокат благодарил за доверие, сравнил себя с растением, корни которого остались «здесь, в самой гуще народной», заявил, что, если вырвут его, — вырвут их, что он кость от кости… и т.д., и закончил обещанием вернуться «со щитом или на щите».

— С че-ем? — спросил Уклейкин Синицу.

— Со щитом. И все-то врет…

— Ну вот… Обязательно так…

И Уклейкин старался понять, о каком щите говорил адвокат.

Толпа шумно отозвалась на горячее слово.

— Воли нам! Земли!.. Налогов чтобы!.. — кричал Уклейкин над самым ухом адвоката. — Отцы вы наши!..

Рабочий депутат в кольце голов подвигался к дверям. Открыли вход, чтобы пропустить его, и волна хлынула.

— Стой! Куда? Не все!..

Околоточного оттерли, смяли городовых и затопили дебаркадер. Где-то уже пели знакомую вольную песню, где-то кричали «ура».

Окружили крестьянского депутата; тот, сняв шапку и тряся бородой, говорил что-то, путался и крестился.

Уклейкин не слыхал ни слова, но небывалое воодушевление захватило его так, что хотелось плакать.

Вольное разливалось по дебаркадеру вместе с жгучим солнцем, криками, бегающими взглядами. И только, как напоминание о жизни, вскрикивал в стороне дежурный паровоз.

Выскочил из толпы какой-то мужичок, выхватил из-за пазухи иконку и стремительно благословил депутата от крестьян.

— От мира тебе, примай! ото всех!..

Сунул в руки и скрылся.

Кто-то запел «Царю Небесный». Подхватили, сдергивая шапки.

Станционный жандарм, вытянувшись, стоял у дверей, под колоколом, с рукой на кобуре, подрыгивал плотной ногой, и на здоровом лице его светилась покойная сила.

С конца дебаркадера, от мастерских, как удар по металлу, прокатывалось:

Там окружили депутата от рабочих. Казалось, тусклая трудовая жизнь растворилась в ярких лучах солнца, в криках, песне, в широких вздохах.

Ударил колокол: кто-то еще следил за ходом жизни.

Подходил из-за товарных вагонов поезд.

— N-ские депутаты едут! Ур-ра-а!!

Поезд гремел отзывным криком. Махали платками с площадок, мелькали шляпы. Казалось, весь поезд гремел, и не слышно было лязга колес и свистков.

Уклейкин вытягивал голову.

— Едут, едут, — бормотал он, чувствуя дрожание и зуд во всем теле. — Совсюду едут… Господи… Едут…

Синицу он давно потерял. Ему хотелось кричать, броситься к депутатам, сказать им что-нибудь, охватить, перецеловать. За что? Он и сам не знал. Тут, на расставанье, почуял он близость к ним, словно вдруг объявились они, его братья, с которыми он жил долго-долго, которых он не знал и которые не знали его.

Он протискивался к депутатам, но и другие протискивались и оттирали его.