Вячеслав Шишков - Пейпус-Озеро

Николай закутан в рваный летний зипунишко, на ногах хлябают дырявые башмаки. Он глядит на ходу под ноги, в порозовевший предзакатный снег. На снегу плывет труп Мокрина: лицо мертвеца в злобе, зрачки ушли под лоб, глаза мигают льдом. Николай отводит взор в сторону, труп быстро перемещается туда же. Николай говорит Сидорову:

– Никак не могу отделаться… Эта смерть страшней смерти поручика Баранова. А я Мокрина до от'езда никогда не видал. Почему это? Сидоров? А?

Но с ним не Сидоров, с ним обмотанная тряпьем бабища, ее голова повязана, как шалью, грязной рванью.

– Это я, Коля… – раздается бабий, хныкающий голос Павла Федосеича.

Жирные щеки его одрябли, живот подтянулся: за этот краткий путь старика перевернуло, как после изнурительной болезни.

– Папаху отобра-а-ли, куртку отобра-а-ли, сапоги отобра-а-ли… Едва ползу. – Его правая нога в огромной валеной калоше, из дыры на пятке тащится тряпица, левая – завернута в войлок и скручена лыком. – Все ото-бра-а-ли, – стонет беспомощный старик. – Почему же не отобрали жизнь?

Николай пустился догонять артель. Павел Федосеич отстал, отстал и Червячков.

Солнце село в тучи, даль померкла. Русский берег заволакивался дымкой. Подуло холодом. Наступал морозный вечер. Падали унылые фразы с уст:

– Замерзнем. – До Руси далеко еще. – А есть нечего. – Хоть бы корку…

– Только, только середку перевалили, – тянет писарек Илюшин. – Не дойти.

– Молчи!! – замахнулся Лука. – В морду дам!.. Дьявол!..

Шли вперед медленно и тяжко, в злобе. И двигалось время с запада на восток. Запад в туче, восток серел, небо стало плоским, и Пейпус-озеро потеряло берега. На землю спускался сон, сон баюкал головы, смыкал путникам глаза, манил забыться, уйти с земли. И шагалось куда-то вдаль, в пространство, кто-то шагал и кто-то вел.

– Устал, не могу, – на ходу открыл спящие глаза Николай и посунулся носом.

– И я устал… – И я… – Давайте – привал… – Все повалились на снег. Лука последний.

– А где же Червячков со стариком?

Этот вопрос успел расслышать быстро задремавший Николай, и еще – неясно, путано:

– Эй! Па-л… сеич…

И сразу в тепле, в мягких глухих туманах, удобно, тихо, и колышется-плывет земля. «Читайте, что же вы…» – говорит поручик Баранов, он шагает по комнате, и штрипка волочится за ним белой вьюжной змейкой. Николай Ребров послушно достает письмо поручика, читает: «Милая мама, я иду… Иду, иду…». – Нет, не так, – говорит поручик, глаза его закрыты, по виску через ухо, чрез беспросветную тьму тонкими ручейками на пол – кровь. – Надо читать: «Она идет, она идет… идет».

И видит Николай: движется на него седая туча, в туче смерть, настоящая смерть, живая, с железной косой в руках, седые одежды ее плещут и вьются, как метель, и метельная вьюга опахнула, закрутила юношу – что же это? Смерть? А живая смерть, взмахнув звенящей сталью над головой юноши, вкрадчиво поручика Баранова: «Можно?» – «Нельзя!» – крикнул поручик.

– Нельзя, парень, вставай! – и Лука поднял юношу со снега. – Не спи. Отдыхай в сидячем виде.

Николай снова закрыл глаза, голова его повисла.

А там, далеко, позади, развалясь на льду, как на теплой печке, мертвецки спал Павел Федосеич. Возле него, упав головой ему на грудь, сидел, скорчившись, Червячков и лихорадочно стучал зубами. К ним подошел на помощь Сидоров и писарек Илюшин.

– Пойдем, Павел Федосеич, ваше благородие, – растолкали старика. – Пойдем, голубчик.

– А… разве… я не умер? – удивленно произнес старик. – Я… я не могу, Сидоров… Я… я умираю, Сидоров… Нне мммогу-у-у…

– Шагайте, шагайте… Сначала правой… Ну-ну!.. Левой. Вот так.

Старика вели под руки. Он икал, хныкал, жевал язык и сплевывал. Червячков впился в плечо Сидорова и, прихрамывая, кой-как култыхал.

– Эй, братцы, обождите! – кричал Сидоров, двинувшейся в путь артели.

Лука остановился, все остановились. Покачиваясь от изнеможения, Лука сказал:

– Дело такое, ребята… Надо итти… Ежели тех двоих на себе тащить, все загинем до единого. Я сам едва живой… А им так и так погибать. – Он стоял согнувшись, лицо его побелело, нос заострился, отливала лунной синью борода. – Как ваше мнение? Николай, как?

Все молчали. Трофим Егоров вяло сказал:

– Пойдемте, ну их… Один чиновник… другой торгаш… Ветер, ночь.

Ночь, действительно, надвинулась, ночь дыхнула мраком, вспарусила небеса, заблестела звездами. А сзади, под мраком, под звездным небом, из ослабевших рук Сидорова и Илюшина валились наземь двое: