Петр Краснов: Последние дни Российской империи. Том 2

— Опять ваша сестрица водой коньяк доливала. Уж эта её скаредность. — Легче всего, товарищ, это сделать. Перед нами многовековой опыт обуздания народной свободы и подчинения народа, перед нами исписанные страницы истории. Возьмём готовое.

— Что же, — брезгливо морщась проговорил Бурьянов, — полиция, армия, суд, казни, жандармы?

— Зачем, зачем, товарищ? Это все испугает народ. Надо всё новое, новые слова. Придёт время, справимся и с этим, это уже подробность.

— Но где мы найдём людей, готовых исполнять наши приказы?

— Вот это самое простое. У нас, в России, говорят: было бы болото, а бесы найдутся, я вам скажу — была бы власть, а подлизы и подхалимы найдутся. Прикормим. Помните одно, что человек самое подлое животное в мире, а русский особенно. Не только найдутся, руки целовать будут и славословить будут.

— Чернь, простой народ, — устало сказал Бурьянов.

— Профессора, учёные, вельможи, князья, артисты, писатели, — убеждённо сказал Троцкий. — Дайте нам только отвести подальше христианскую мораль и все полетит кувырком. Дайте разбить людей по партиям и перессорить партии между собой и тогда всё будет готово.

— Откуда у вас такая уверенность? Кто тот старик, которого я видел третьего дня на берегу озера и который непонятным для меня образом исчез?

— Отвечу на всё, насколько могу. Я присяжный поверенный. Я жид. Жид, которому в гимназии соседи складывали угол полы мундира и показывали свиное ухо, которого преследовали в университете, которого на Невском, во время демонстрации, казак избил нагайкой, которому постоянно грозили чертой оседлости, но не довольно ли? Я поклялся, что будет день, когда молодёжь, студенты и гимназисты будут восторженно приветствовать меня и носить на руках, будет день, когда казаки будут повиноваться мне и станицы изберут меня своим почётным казаком. Будет день, когда мы с вами, товарищ, станем царями вселенной! А вы нам нужны, как знамя, как человек, у которого, что ни фраза, то формула. Но, погодите, товарищ, — прихлёбывая коньяк и блестя глазами воскликнул Троцкий, — девушки лучшего общества будут приходить ко мне и отдаваться мне, а я буду терзать и мучить их на глазах братьев и женихов!

— Это мне нравится, — сказал Бурьянов, — это идейное сладострастие. Это не разврат, а что-то высшее.

— Теперь вы знаете, кто я. Я — царь иудейский, я царствующий жид и я сумею показать гоям, что значит владычество жида. Кто послал меня?.. Его я не могу назвать. Он один из великих мудрецов, которым дано править миром. Это вождь социализма, это тот, кто сумеет достигнуть величайшего равенства людей — всех людей сделать рабами, всех поставить на скотское положение.

— А потом? — спросил Николай Ильич.

— Потом? А что нам до того, что будет потом? На наш век хватит. Погибла Ниневия и Вавилон, рухнул Египет, а его ли культура не была высока, погибли Греция и Рим с его изнеженным развратом и великолепными легионами, — ну что же, погибнет, обратится в прах Россия, Германия, порастёт бурьяном и по провалившейся мостовой будут ходить путешественники и с удивлением смотреть на остатки зданий и будут говорить: «Как тогда умели строить?» — Вам жалко?

— Ничуть, — сказал Бурьянов.

— И мне не жалко. Почти два тысячелетия накапливалась могучая европейская культура — протрём глаза накопленному капиталу и спустим все до последнего гроша. А! Какой сверкающий апофеоз будет всей мировой истории!

— Нам нужны помощники, — сказал Бурьянов.

— У вас они есть. Коржиков со своим фантастическим сыном, Любовин — это люди, которые верят вам, дышат вами, с ними вы сделаете всё, что хотите.

— Хорошо, — сказал Бурьянов. — Ваша идея мне нравится. Люди говорят: «через бездны к звёздам», ну я скажу иначе: подойдёмте к пучинам, к безднам, раскроем тайну бытия и посмеёмся.

— Посмеёмся, Николай Ильич...

Троцкий небрежно протянул руку Николаю Ильичу и вышел. С этого дня они почти не расставались.

Коржиков ещё раз посмотрел на пышащий красными красками дом Бурьянова и задумчиво покачал головой. «Да, — подумал он, — это вождь, а я пигмей перед ним. Но, почему же иногда я колеблюсь. Кажется, стал на высшую точку презрения к морали и буржуазным предрассудкам, а вот временами, — как над пучиной стою. Голова кружится. Жутко... Так-таки ничего? Ни религии, ни веры, ни Бога, ни истории, ни прошлого, ни будущего, что тогда? Он ещё раз посмотрел на дом. Одна кровь. Но что, если кровь живая? Что, если мы делаем не общее дело, не человеческое дело, а дело одного лица? Кого? Дьявола?..