Петр Краснов: Последние дни Российской империи. Том 2

— Кабалистика, — сказал Николай Ильич, но честолюбие его было задето. Ему показалось, что то, что говорит ему незнакомый еврей куда выше и умнее, нежели — «долой самодержавие».

— Хорошо. Но чтобы бороться, нужно иметь силу.

— Силу? — спросил старик и тихо стал отходить от озера. — Силу? — уже издали сказал он. — Лучшего из гоев умертви, лучшей из змей раздроби мозг— так говорит Мехильта. — Справедливейшего из безбожников лиши жизни— так говорит Софорим.

Старик уже шёл по шоссе к местечку. Лучи заходящего солнца заливали его красным блеском и, казалось, что струи крови текут по его бороде. Он остановился и вдруг грубо и громко захохотал. Так не соответствовал этот смех его тихому глухому голосу, его величавой библейской осанке, что Николай Ильич с удивлением посмотрел на него.

— Я пришлю к вам учителя. Из нашей ложи. Ему веруйте, — крикнул старик.

Николай Ильич бросился за ним. На углу переулка до него донеслись слова: «Увидишь и больше!» Но, когда он вошёл в переулок, то там никого не было. Ни ребёнка, ни собаки, ни старика, ни женщины с вязаньем, — никого не было в переулке, залитом закатными кровавыми лучами солнца.

Старик сдержал обещание. Он прислал учителя. В этом присяжном поверенном, ничего не было таинственного. Среднего роста, вертлявый, нервный, любящий позы, рыжеватый еврей Троцкий, Лев Давидович, любил пожить, покушать, поухаживать, был сладострастен не в меру, доходил до садических эксцессов, был влюблён в самого себя и по глубине и настойчивости мысли был много ниже, нежели Николай Ильич. Но у него было то, чего не хватало Бурьянову.

Забравшись в кабинет к Бурьянову и потребовавши себе коньяк, Троцкий разрешал все недоумения Бурьянова.

— Чтобы добиться равенства, — говорил медленно и упрямо Бурьянов, глядя косыми глазами, — надо сравнять общество, убрать сословные перегородки, надо до некоторой степени уничтожить культуру. Начнём сверху: — мы убираем власть. Но как?

— Чик-чик... И власти нет. Очень просто. Мы поставим громадную электрическую гильотину на большой площади и отрубим все непокорные головы, начиная с царской.

— Откуда сила?

— Голод даст толпу, толпа даст силу. Надо всё то, что составляет ценность и смысл жизни взять в свои руки: вот и всё. Право жизни и смерти — раз, распределение хлеба — два, ничего своего, потеря собственности — три. Все наше. Все. Мы говорим, что все принадлежит обществу, народу, но все возьмём себе и станем всесильными. Когда мы возьмём на себя право жизни и смерти, мы получим возможность заставить повиноваться себе большинство.

— Террор?— спросил Николай Ильич.

— Кровавый и небывалый!

— Когда?

— Это трудно сказать. Надо, чтобы народы устали повиноваться своим владыкам. Нужна война. Война научит людей презирать жизнь, научит убивать. Далее: уничтожить всё, что привязывает людей к жизни. Любовь? Надо надругаться над предметом вашей страсти. Помните «Бездну» Леонида Андреева. А? Сладострастно просмакованная штучка? Неправда ли? Наша интеллигенция готовит нам дорогу. Пойдём, товарищ, по готовому, гладкому пути. Плевать на все! Вы помните, как слюнявые гимназисты читали «Бездну»? Помните «огарочников» 1905 года, помните этих бледных девушек с подсинёнными веками, которые отдавались направо и налево, а потом гордо уходили из жизни? С этого начнём. Есть похоть, есть самец и самка. Так во всём - в песнях, в стихах, в прозе, в музыке. От «Крейцеровой сонаты» Толстого, к «Бездне» Леонида Андреева, к «У последней черты» и «Санину» Арцыбашева — вы видите, большая часть работы уже сделана писателями. Чистоты нет, канва готова, надо вышивать узор. Нет любви, не будет и семьи.

— Религия? — проговорил Николай Ильич.

— Кто теперь верит? Храмы пустует. Туда ходят одни старушки, священники сами ни во что не верят. Да и тут, и тут — смело, нагло покажите, что все обман. Откройте мощи, надругайтесь над иконами.

— Полиция не позволит.

— Долой полицию! — крикнул Троцкий. — На гильотину её!

— Печать?

— Свобода печати, товарищ, есть буржуазный предрассудок. Печать должна быть только наша.

— Я об этом думал давно. Свобода должна быть только у вождей, но не у народа. Народу должен быть дан лишь призрак свободы, я об этом давно думал, Лев Давидович, но я никогда не мог додуматься, как лишить народ свободы, обещая дать её ему. Вот, где была у меня остановка.

Троцкий посмотрел на Бурьянова и покачал головой. Он встал с кресла, стоя выпил рюмку коньяку и сказал: