Михаил Казовский - Золотое на чёрном. Ярослав Осмомысл

Чарг едва успел отскочить к обочине. Посмотрел вслед несущимся скакунам, стер с лица дорожную пыль, взбитую копытами, грустно произнёс:

- Ах, зачем не внял он моим предостережениям? Всё теперь пойдёт наперекосяк! - И, вздохнув, обречённо побрёл тоже по направлению к Галичу.

А Ивана встречали, словно долгожданного избавителя. Девушки в цветастых нарядах пели величальные песни и мели дорогу перед носом его скакуна; галичане, теснясь в растворах своих ворот, низко кланялись и ломили шапки; из соседних улочек выбегал народ и глазел на нового повелителя, радостно кивал: молодость и сила звенигородца людям нравились. Лишь одни собаки яростно брехали на проезжавших; да на то они и собаки, чтобы лаять попусту.

На торговой площади Ростиславова сына встретил Вонифатий Андреич - в дорогих одеждах из парчи и бархата, отороченных мехом, золотых застёжках и массивных перстнях с бриллиантами. Но высокую горностаеву шапку, по обычаю, не снимал, только поклонился, приложив руку к сердцу. Вся его свита сделала то же самое.

Молодой правитель спрыгнул наземь (сам, без помощи стременного, протянувшего ему руку), подошёл к посаднику. Тот вручил Ивану символический ключ от города - весь усыпанный дорогими каменьями. Взяв почётный дар, новый князь прикоснулся к нему губами и прижал ко лбу. А потом с хитрецой воскликнул:

- Видно, дядюшка обходился с вами круто, коли мне устроили этакую встречу!

- Ох, не говори! - дунул в бороду вечевой глава и развёл руками. - Каждое мгновение ожидали с его стороны какой-нибудь пакости, казней да разору. Будто на иголках сидели.

- Ну, а как вернётся обратно? Вонифатий Андреич выпучил глаза:

- Ни за что на свете! Лучше сразу в гроб! Рассмеявшись, Иван ответил:

- Да, сдаваться пока не станем. Потягаемся силушкой - кто кого сбороть сможет. - И пошёл к раскрытым воротам церкви Пресвятой Богородицы, где его приветствовал сам епископ.

После богослужения во дворце состоялся пир, где рекою лилось вино и хмельное пиво, подавались бесконечные яства, а затем удалые воины-звенигородцы показали сноровку в овладении - не вообще населением города, но отдельными его лицами (разумеется, женскими.) Длились эти буйные схватки до зари.

Лишь один человек из знати не участвовал в пиршестве - сын Подвойского Серослава Жирославича - Константин (в просторечии - Кснятин). Он считал с самого начала, что Ивана звать не годится, выйдут только распри, новые несчастья; будучи, не в пример отцу, человеком тонким, проницательным, он решил сделать ставку на другого возможного правителя - Ярослава; тот, с его умом и спокойствием, вдумчивостью и мягкостью, представлялся молодому боярину наилучшим князем. «Сын Владимирки далеко пойдёт! - убеждал Кснятин родителя. - Мальчик скоро станет семи пядей во лбу!» - «Ты ещё скажи - Осмомыслом!» - издевательски отвечал Серослав. (Слово «Осмомысл» было переводом с половецкого языка - «Сериз-кырлы» - то есть ловкий, «восьмигранный» джигит, - и носило в то время у русских ироничный оттенок.) «Да, вот именно: Осмомысл! - не сдавался отпрыск. - Восемь граней, восемь мыслей и разумен за восьмерых!» Но Подвойский от него отстранялся, слушать не желал: «Перестань! Ты о чём? Ждать ещё три-четыре года, прежде чем юнец оперится? Нет, Владимирку надобно сейчас заменять, мы устали от его самодурства! Призовём Ивана!» Словом, разругались.

И теперь Кснятин не желал сдаваться. Как стемнело, по подземному ходу выбрался из кремля. На крутом берегу Днестра в зеленеющей буковой рощице дожидались его два надёжных помощника - оба на лошадях, третьего скакуна вели под уздцы - для боярина. Тот поднялся в седло, натянул поводья, развернул коня и пришпорил. В загустевших сумерках тройка устремилась на юг - в благодатные тысменицкие леса, где охотился Владимирко Володарьич с сыном.

В полторы недели князь собрал ополчение из окрестных мест - Василева, Коломыи и Торопца - численностью в полторы тысячи; да ещё собственной дружины было человек триста; словом - сила немалая, чтобы выкурить Ивана из Галича.

В эти дни ратных приготовлений сумасбродный правитель преображался: от безумца-меланхолика не было и помина; энергичный, жёсткий, он командовал вдумчиво и сурово, расставлял людей на ответственные участки, доверял молодым командование полками, но и спрашивал по всей строгости. В первый раз Ярослав увидел отца таким - не крикливым по пустякам, а расчётливо-деловым, искушённым в военных премудростях. Дни охоты их сблизили - вместе грелись возле костра, вместе загоняли зверя в силки и ямы, вместе ели поджаренное парное кабанье мясо, сочное и душистое. «Вкусно?» - спрашивал родитель, усмехаясь, глядя, как юноша с аппетитом обгладывает большущий мосол. «О, чудесно! - соглашался сын, чуточку смущаясь. - С этих пор охота на туров и секачей станет главным развлечением в моей жизни!» - «Ты не зарекайся, - продолжал балагурить князь, - в жизни много и других удовольствий». Говорили на разные отвлечённые темы - об истории, мировом устройстве, христианстве и на самые конкретные - о политике, мире и войне с соседями. Лучше всех галицкий правитель отзывался о суздальском владыке - князе Юрии (Георгии) по прозвищу Долгорукий - сильном и разумном; нравился ему и черниговский Святослав из клана Ольговичей; но зато киевского Всеволода ненавидел от всей души - за его желание заграбастать и Галицию, и Волынь. «Киев - главный противник наш, - поучал он единственного наследника. - С унграми [4] Унгры - венгры. теперь мы в союзе, а в Цареграде прынцессой - наша с покойным Ростиславом сестрица Ирина Добродея - и твоя, получается, тётка. Тут бояться нечего. А от Киева надо ждать всяких неприятностей. Помни это крепко, сынок».