Иоаким Кузнецов - На холмах горячих

Поздоровавшись за руку с Огаревым, Голицын с иронической улыбкой на бледных губах посмотрел на' его длинные волосы и бородку, заметил:

— А эти атрибуты для чего?

— Какие атрибуты?—не понял молодой литератора

— Длинные волосы, бородка, вредные в вашем деле..

— Чем же они вредны?

— Тем, что отталкивают от вас людей. Будьте внешне проще.

Огарев покраснел и не сразу нашелся что ответить.

Узнав, что Голицын был переведен из Сибири рядовым на Кавказ еще в двадцать девятом году и вместе с Бестужевым сражался в русско-турецкую войну, Николай Платонович воскликнул:

— Я не могу понять, как вы, князь, приверженец: гуманизма, могли беспощадно убивать людей?

— А закон войны что говорит?—прищурился Валериан Михайлович.

— При чем тут закон войны?

— При том, что если противник не сдается, его надо убивать, пока он тебя не убил. Мы вот на Сенатской площади не уничтожили Николая, так он пятерых из нас вздернул на виселице, а остальных в Сибирь и на Кавказ, на верную смерть... Когда дело доходит до оружия, а в восстании его применять необходимо, то тут церемониться нечего...

Голицын словно потерял интерес к гостю, принялся ставить самовар. Быстро настругал ножом щепок от полена, засунул их в трубу и понес разжигать самовар во двор, бросив на ходу:

— Вы пока посидите, а я разожгу огонь и позову Кривцова.

Огарев спросил Одоевского:

— Кривцов тоже весь в иголках, как и Голицын?

— Нет, другого склада. Веселый, никогда не унывающий человек... А на князя вы не обижайтесь. Люди-то ведь не бывают одинаковы, и хорошо, что это так. Дамасская сталь — сплав разных металлов, а стволы орудий и шашки как крепки! Так же и среди единомышленников...

Одоевский рассказал, что Кривцов воспитывался в Швейцарии, в пансионе известного педагога Фелленбер-та: многие русские аристократы отдавали туда своих

детей. В заведении Фелленберга дети с раннего возраста приобщались к наукам, им прививали любовь к свободе, ревностное отношение к общему благу. После окончания пансиона юный республиканец намеревался поступить в Берлинский университет, но получил от императора Александра первый «щелчок по лбу»—государь повелел отцу Кривцова отозвать сына в Россию и определить на службу в гвардию, где на плечи Сергея надели мундир капрала и дали палку в руки: бей нижнего чина за малейшее неповиновение. Воспитанный

в дали от России, Кривцов был поражен рабством, забитостью и нищетой русского народа и вскоре примкнул к движению передовых офицеров.

— И разделил с нами судьбу,— покачал головой Одоевский, но вдруг что-то вспомнил, весело усмехнулся: — Бывало, в Читинском остроге Сережа в кандалах пустится в пляс, распевая: «Я вокруг бочки хожу...» Вы представить себе не можете, как он ободрял в такие минуты! А в Минусинске что сделал! Местный портной, скряга Трофим, попросил Сергея написать вывеску. И

Кривцов красиво по-немецки вывел «Трофим-вор» и денег за работу не взял. Жадный портной гордился этой иностранной надписью... И, знаете ли, еще какой след оставил там Кривцов? На его деньги построен мост через речку в селе, где отбывал ссылку...

Через несколько минут Голицын привел красивого офицера в новом мундире (Кривцова только что произвели в прапорщики).

— Ну вот, теперь нам не скучно будет,—сказал Валериан Михайлович.

И верно, скучно не было: пили чай, спорили на разные темы, смеялись от души... Кривцов вдруг спросил Огарева:—А вы почему все хмуритесь? Так, дорогой не годится...

Одоевский познакомил Огарева с декабристами Нарышкиным, Розеном, Цебриковым. Молодому публицисту полезны эти знакомства, а главное, он убедится, что этих людей не согнули ни каторга, ни ссылка. Это так важно знать борцу, идущему в атаку на жестокого в сильного врага...

Спустя много лет Огарев напишет: «Одоевский был, без сомнения, самый примечательный из декабристов в то время на Кавказе...» На всю жизнь запомнилась Николаю Платоновичу ночь, проведенная вместе с Александром Ивановичем перед выездом из Железноводска: «Мы пошли в лес по дороге к источнику. Деревья дико сплетаются в крытую аллею. Месяц просвечивает сквозь темную зелень. Ночь была чудесная. Мы сели на скамейку, и Одоевский говорил свои стихи. Я слушал, склоня голову. Это был рассказ о видении какого-то женского образа, который перед ним являлся в прозрачной мгле и медленно скрывался...

Он кончил, а этот стих и его голос все звучали у меня в ушах. Стих остался в памяти, самый образ Одоевского с его звучным голосом в поздней тишине леса мне теперь кажется тоже каким-то видением, возникшим и исчезнувшим в лунном сиянии Кавказской ночи...»