Сергей Омбыш-Кузнецов - Повесть о партизане Громове

— Верно, — поддержал его Листофор.

Игнат Владимирович переоделся, сунул в карман револьвер и отправился в гости.

За двумя столами, сдвинутыми вместе, собралось больше десятка гостей. Игната Владимировича посадили на видное место, рядом с капитаном Трифоновым, длинным, сухопарым, похожим на задиристого гусака. По другую сторону от Громова села сама Матрёна Якимовна, напротив — грузный, тяжеловатый дядюшка Курчин. Лицо у него суровое, нос чуть приплюснутый, глаза далеко упрятались под лохматыми, нависшими бровями. Рядом с ним развалился на стуле отец Василий, заросший рыжеватой бородой, что, однако, не скрывало его молодости. Из знакомых Игната Владимировича был лишь Тырин с женой, остальных он не знал.

Разговоры, смех, хохот, звон стаканов, стук ножей и вилок о тарелки… После первой же рюмки самогона Трифонов начал бесцеремонно называть Игната Владимировича на ты, а после второй сказал:

— Я знаю, что вы с Мотей решили пожениться. Она сама мне об этом по секрету сообщила. Поэтому я буду звать тебя просто, по-родственному, кумом. Разрешаешь?..

— Рано ещё, — заметил Игнат Владимирович. — У Матрёны Якимовны, возможно, муж ещё жив. Да и у меня нет документов, что семья погибла. Никто нас и не обвенчает…

Поп тряхнул бородой и, давясь куском мяса, баском пропел:

— Обвенча-а-ю, обвенча-а-ю, обвенча-а-а-ю!

— Выпьем, куманёк! — воскликнул капитан Трифонов. — Видишь, батюшка соглашается обвенчать.

Дядюшка Курчин подсел к Игнату Владимировичу и тоже сказал:

Курчин спросил у капитана о делах, и тот охотно начал рассказывать:

— Был я недавно на превеселеньком дельце. В одной деревне отказались внести самообложение в пользу нашей армии. Добровольно пожертвовали только трое: мельник, ещё один крепкий мужик да батюшка из церковной кассы долю отчислил. Меня с отрядом и отправили провести сбор. Созвал сход, объявил приказ сдавать одежду, обувь… а они в один голос: «Нет ничего, сами голодранцами ходим». Мы и давай их нагайками потчевать. Веришь ли, сейчас ещё рука болит из-за этих сволочей. И всё равно на своём стоят: нечего сдавать да и только. Приступили мы тогда к повальным обыскам. Вот-то потеха была. Тащат мои орлы к сборне всё подряд. Один солдат даже пуховую перину приволок. «Зачем перину-то, спрашиваю, её ведь на себя не оденешь?» А он, молодчина, стал во фрунт и отчеканил: «Для вас старался, ваше благородие, вдруг с какой девчонкой захочется поваляться». Ну, что скажешь: разве не молодец? Распорол я перину, ветер перо подхватил и понёс… будто во всей деревне кур теребят. А мужики всё-таки не понесли сами вещи. Подожгли мы тогда домишки совдепщиков, сложили конфискованные манатки на подводы и уехали. Далеко потом было видно, как зарево полыхало…

— Да-а, непонятно, откуда у них такое упрямство, — заметил Курчин. — Недавно попался к нам в руки из ихних, из большевиков, член Славгородского Совдепа. Мы его и так, и этак: скажи, кто ещё с тобой супротив новой власти? А он ни в какую. Мы его и шомполами лупцевали, и руки выворачивали — молчит, только губы до крови закусил. А потом придумали… День его не кормили, а затем солёной рыбой вдоволь угостили. Воды же ещё два дня не давали. Он всё в дверь камеры стучал, просил пить. Привели его на допрос, на стол графин с водой поставили. Он, как увидел, затрясся весь, кинулся к графину. А мы: скажи, с кем связь держал — иода будет, и всё будет. Может, и совсем отпустим… Отвернулся, слёзы по щекам текут, а всё-таки, гадючья его порода, не сказал…

Игнат Владимирович внутренне содрогнулся, представив мучения этого мужественного человека, сжал в кармане рукоятку нагана.

— Гады! — невольно сорвалось с его губ.

В шуме, царящем в комнате, никто, к счастью, не услышал возгласа Громова, кроме попа, сидящего напротив Игната Владимировича и не принимавшего участия в разговорах. Отец Василий неодобрительно покачал головой и зажал пальцами свой рот, недвусмысленно давая понять: держи, мол, язык за зубами.

Громов опомнился, сдержал ярость, но долго ещё соображал, почему поп его не выдал, а доброжелательно подал знак, чтобы был осторожнее. Однако так ничего придумать и не мог. Лишь много позже узнал, что батюшка был подставной.

В Обиенном старый поп был ярым приверженцем царской власти. Когда на Алтае установились Советы, он с амвона стал призывать прихожан не подчиняться, называя их «антихристовым правлением» и «исчадием адовым». В сельском Совете решили тогда убрать контрреволюционного попа. Убрать-то убрали, пообещав жителям дать нового, хорошего, а взять его было неоткуда. Прихожане ежедневно осаждали Совет, настойчиво требуя назначить попа — какая без него жизнь: ни ребёнка окрестить, ни обвенчаться. Грехи — и то некому отпустить. Сначала председатель просил подождать, затем стал говорить, что новый поп уже едет к ним.