Даниил Мордовцев: Кочубей

— Лодок! Багров! Сети! — кричал он громовым голосом, так что вся крепость встрепенулась, тысячи рабочих солдат и матросов бросились к каналу, заслышав крик царя, и некоторые матросы отважно ринулись в холодную апрельскую ледяную воду...

— Лодок! Багров! — гремит голос царя. — Кто утонул?

— Доктора Лейма, государь, я опознал, — отвечает Ментиков.

— А я, государь, видел Кенигсека и Петелина, — прибавил Ягужинский.

— Господи! Какое несчастье!

— Но вот и лодки с баграми... В одну из них прыгает царь с такою поспешностью, что едва не опрокидывает её; да ему это нипочём, он любит воду.

— Государь!! Береги себя! — кричит испуганно Ментиков.

— Ищи там! Подавайся ниже!..

Лодки бьются на месте, толкутся в узком канале, словно в ступе, а утопленников всё не найдут.

— Спускай ниже!.. Их водой несло... подайся сюда! — командует царь, бороздя воду длинным багром.

Лодки стукаются одна о другую. Меншиков постоянно повторяет, чтоб берегли царя. Берега канала усыпаны народом, который напряжённо ждёт... Иные крестятся.

— Кто утонул?

— Немцы, паря.

— Туда им, куцым, и дорога, — отзывается кто-то.

Наконец, багор царя зацепил что-то, тащит... Из воды показывается что-то серое... спина человеческая, а голова и ноги в воде... Приподнимается багор выше, виден затылок утопленника и чёрные, мокрые волосы, падающие на лицо...

— Благодарение Богу… Кенигсек бедняжка…

Царь быстро схватывает его за шиворот и втаскивает в лодку.

— Ищи других, тут должны быть, — распоряжается царь.

— Не клади, не клади, царь-государь! — торопливо предупреждает старый матрос. — Не клади наземь, не отойдёт, не откачаешь.

— Качать! Качать! — слышатся голоса.

Лодка пристав берегу. Утопленника, словно мешок, слабо набитые чем-то мягким, с рук на руки сдают стоящим на берегу. Царь, проворно сбросив с своего громадного тела кафтан, в который можно было завернуть двух утопленников, кидает его на берег.

— Качайте на моём кафтане!.. А ты, Данилыч, обыщи его карманы, может, есть важные бумаги, государственные, запечатать надо тут же...

— Ещё тащут! — дрожит толпа. — Вон, вон, матушки!

Снова из-под воды показывается что-то скомканное, перегнутое, мёртвое, но ещё не окоченевшее... А Кенигсека кладут на царский кафтан. Меншиков, исполняя приказ царя, опоражнивает карманы утопленника и найденные у него мокрые бумаги тут же вкладывает и небольшой сафьяновый портфель и отдаёт Ягужинскому.

— Запечатай тотчас и сохрани.

Кенигсека качают. Беспомощно переваливается мёртвое, посиневшее тело по кафтану. Из-за спутавшихся мокрых волос, падающих слипшимися прядями на лицо, шины красивые очертания этого молодого, ещё за несколько минут полного жизни лица... теперь оно такое серьёзное, молчаливое, застывшее...

— Лекаря бы надо, — с беспокойством говорит Ментиков, сильно встряхивая царский кафтан.

— Да вон и лекаря тащут, — отвечает юный Павлуша, который всё видит и всё слышит.

Действительно, из другой лодки выносит на берег другого утопленника — это доктор Лейм... Отыскивают, наконец, и Петелина...

В трёх местах на берегу канала идёт энергическое качанье трёх свежих трупов. Пётр не спускает глаз с Кенигсека. Ему особенно жаль его, надо, во что бы то ни стало, оживить этого мертвеца, откачать, отнять у смерти... Она ещё не успела его далеко унести... Душа его тут, близко, может быть, за теми плотно сжатыми красивыми губами... Стоит только их разжать, и они порозовеют, язык заговорит, душа скажется... Пётр трогает эти губы, холодные такие, мёртвые...

Кенигсек, или Кенисен, как называл его Пётр, был саксонским посланником при русском дворе; а недавно, прельщённый выгодами службы в России, он поступил в русское подданство, и Пётр был очень рад приобрести себе такого служаку... И вдруг, на глазах его, он погибает! Это большая потеря...

Но, может быть, он отойдёт... Он так недолго был под ногой... Правда, вода ледяная, режет, обжигает своим холодом.

— Что, Данилыч?

— Трясу, государь... Душу, кажись бы, всю вытрясти можно, кабы...

— Кабы не отлетела?

— Да, государь.

Царь нагибается к трупу, щупает голову мертвеца — холодна, как глыба. И тело коченеет.

— Помре... Царство ему небесное... — Царь снимает шляпу и крестится, крестится и толпа. — Вот не ждали, не гадали... Вместо радости печаль.

— Надо же было, государь, немецкому водяному и жертву принести водою и немцами, — заговаривает Ментиков.

— Правда... правда... А всё за мои грехи.