Генрик Сенкевич - Потоп. Том 1

Все они окружили смеющегося пана Анджея; Кокосинский поднял ковш и запел:

Остальные подхватили хором, после чего Кокосинский протянул Кмицицу ковш, а ему Зенд тотчас подал другую чару.

Кмициц поднял свой ковш и крикнул:

— За здоровье моей любушки!

— Vivat! Vivat! [23]— крикнули все в один голос, так что стекла задребезжали в оловянных переплетах.

— Vivat! Траур кончится, свадьбу сыграем!

Посыпались вопросы:

— А какая она из себя? Что, Ендрусь, очень хороша? Такая, как ты думал? Среди наших оршанских найдется такая?

— Среди оршанских? — воскликнул Кмициц. — Да против нее нашими паннами только трубы затыкать! Сто чертей! Нет такой другой на свете!

— Мы тебе этого желали! — сказал Раницкий. — Так когда же свадьба!

— Как кончится траур.

— Плевать на траур! Дети черными не родятся, только белыми!

— Будет свадьба, так и траура не будет. Не жди, Ендрусь!

— Не жди, Ендрусь! — начали кричать все хором.

— Оршанским хорунжатам уже хочется с неба на землю! — крикнул Кокосинский.

— Не заставляй ждать бедняжек!

— Ясновельможные! — тонким голосом сказал Рекуц-Лелива. — Напьемся на свадьбе вдрызг!

— Милые мои барашки, — взмолился Кмициц, — пустите же меня, а проще сказать, идите к черту, дайте же мне дом посмотреть!

— Незачем! — возразил Углик. — Завтра посмотришь, а теперь пойдем к столу: там еще стоит парочка сулеек, да с полными брюшками.

— Мы уж за тебя тут все посмотрели. Любич — золотое дно, — сказал Раницкий.

— Конюшня хороша! — крикнул Зенд. — Два бахмата отменных гусарских, парочка жмудских да калмыцких пара, и всех по паре, как глаз в голове. Табун завтра поглядим.

Тут Зенд заржал, как конь, и все удивлялись, что он так здорово ржет, и смеялись.

— Так вот какие тут порядки? — воскликнул обрадованный Кмициц.

— И погребок отменный, — пропищал Рекуц. — И смоленые бочки, и обомшелые сулеи стоят, как хоругви в строю.

— Вот и слава богу! Давайте садиться за стол!

— За стол! За стол!

Не успели рассесться и налить по чаре, как Раницкий снова вскочил.

— За здоровье подкомория Биллевича!

— Дурак! — оборвал его Кмициц. — Что это ты? За здоровье покойника пьешь?

— Дурак! — подхватили остальные. — За здоровье хозяина!

— Ваше здоровье!

— Дай бог в этом доме нам во всем удачи!

Кмициц невольно повел глазами по столовому покою и на почерневшей от старости лиственничной стене увидел ряд суровых глаз, устремленных на него. Это глаза Биллевичей глядели с портретов, висевших низко, в двух локтях от земли, потому что потолки в доме были низкие. Над портретами ровным рядом висели черепа зубров, оленей, лосей, увенчанные рогами; некоторые из них, видно, очень старые, уже почернели, другие сверкали белизной. Все четыре стены были украшены ими.

— Охота тут, верно, хороша, вижу, зверя много! — заметил Кмициц.

— Завтра и отправимся, а нет, так послезавтра. Надо и со здешними местами познакомиться, — подхватил Кокосинский. — Счастливец ты, Ендрусь, есть тебе где голову приклонить!

— Не то что мы! — вздохнул Раницкий.

— Выпьем в утешение! — сказал Рекуц.

— Нет, не в утешение! — возразил Кульвец-Гиппоцентаврус, — а еще раз за здоровье Ендруся, нашего дорогого ротмистра! Это ведь он, ясновельможные, приютил в своем Любиче нас, бедных изгнанников, без крова над головой.

— Правильно говорит! — раздалось несколько голосов. — Не такой дурак Кульвец, как кажется.

— Тяжела наша доля! — пищал Рекуц. — Одна надежда, что ты нас, бедных сирот, за ворота не выгонишь.

— Полноте! — говорил Кмициц. — Что мое, то ваше!

При этих словах все повставали с мест и кинулись его обнимать. Слезы текли по суровым и пьяным лицам растроганных товарищей Кмицица.

— На тебя только надежда, Ендрусь! — кричал Кокосинский. — Дай хоть на гороховой соломе поспать, не гони!

— Полноте! — повторял Кмициц.

— Не гони! И без того нас выгнали, нас, родовитых шляхтичей! — жалобно кричал Углик.

— Сто чертей! Кто вас гонит? Ешьте, пейте, спите, какого пса вам еще надо?

— Ты, Ендрусь, не говори так, — ныл Раницкий, на лице которого выступили пятна, как на шкуре у рыси, — не говори так, Ендрусь, пропали мы ни за денежку…

Тут он оборвал речь, приставил палец ко лбу, словно напрягая мысль, и, оглядев бараньими глазами присутствующих, сказал вдруг:

— Разве только фортуна переменится!